– Это греческий. Альфа и омега. Знаешь, что это такое?

Я сказал, что нет, а он достал из кожаного футляра новую сигару и продырявил ее конец спичкой.

– Я тоже нет. Разве что марки автомобилей.

Мы выбрались из машины и вошли в пристройку из огнеупорного кирпича рядом с часовней. Окон не было, свет проникал только через стеклянные кирпичи наверху. Мы прошли вдоль ряда закрытых пронумерованных дверей. В конце прохода – ниша с крестом, а на кресте – бронзовый Иисус. Отец поднял руку и достал из-за дощечки с буквами INRI^[14] над головой Иисуса ключ, открыл последнюю дверь и нажал на кнопку выключателя.

На нас дохнуло затхлым, холодным воздухом, замигала, загораясь, неоновая лампа. Пустое помещение, по размерам не больше нашей ванной, и тоже с кафельными стенами. В углу, рядом с кадкой с барвинком, деревянные козлы, две штуки. Отец поставил их посредине, следя за тем, чтобы ножки встали именно туда, где на полу от них уже были следы. Дедушка Юп набросил на козлы черное бархатное покрывало с бахромой из парчи, и мы все вместе расправили его таким образом, чтобы четыре конца по углам касались земли.

Потом мужчины вышли, чтобы принести гроб. Когда они медленно несли его по проходу, гвоздички на крышке гроба раскачивались, а отец, шедший задом, обернувшись, посмотрел на меня через плечо. На сером халате из застиранных букв на спине складывалось слово «Проспер»^[15].

– Скажи-ка, ключи от квартиры у тебя?

Я кивнул, а они повернули за угол и поставили гроб на козлы. С сигарой во рту, дедушка Юп пыхтел так сильно, что с нее слетал пепел. Однако он подмигнул мне, согнул указательный палец и постучал по покрытому лаком дереву:

– Приветствую вас. Позвольте войти?

Потом он отвернул медные барашковые винты и огляделся вокруг, куда бы их положить. В конце концов он сунул их мне. Так же поступил и отец, откручивавший винты с другой стороны. Они осторожно сняли крышку и прислонили ее к стене. Пара гвоздичек упала вниз.

Покойник, худенький пожилой человек, сместился под стеганым покрывалом с орнаментом немного к стенке гроба, дедушка Юп склонился над ним, подсунул руки ему под плечи и выправил положение тела. Потом отступил на шаг, посмотрел на свою работу и издал сердитый, недовольный звук. Он положил сигару на дверную ручку, подхватил его еще раз и подтащил немного повыше на подушку, захрустевшую под наволочкой серебристо-жемчужного цвета, как будто та была набита соломой или древесной стружкой. Теперь голова с впавшими висками и красивым выпуклым лбом возвышалась над краем гроба и дырок ноздрей больше не было видно.

Кожа лица воскового цвета, а руки, которые отец сложил ему на груди – пальцы скрещены друг с другом, – показались мне прозрачными, как разбавленное водой молоко. У него было два обручальных кольца на пальце, и дедушка Юп слегка толкнул меня:

– Ты погляди. Уже за восемьдесят, а все никак угомониться не может. Норовит еще что-нибудь отмочить.

Он показал на чуть приоткрывшийся левый глаз. Было видно даже радужную оболочку, серый, немного желтоватый белок. Отец дотронулся мизинцем до века и закрыл его. Когда он убрал руку, на коже на мгновение остался след его перчатки. Но глаз открылся снова, даже еще шире. Радужная оболочка была не серой, а голубой. Дедушка Юп покачал головой.

– Не-е, Вальтер. Так не получится.

Он порылся в карманах своего халата и выложил на покрывало расческу, ножницы для ногтей, губную помаду и баночку пудры Lancоme. У моей матери была точно такая же. А еще он достал два хлопчатобумажных тампона и крошечный тюбик, тут же скрывшийся в его толстых пальцах. Отец приподнял верхнее веко покойного, а на нижнее дедушка Юп капнул какой-то жидкости. Ее запах показался мне знакомым. Я подошел к гробу.

– Что это такое?

Дедушка Юп уже закрыл тюбик.

– Это? Понятия не имею. Думаю, что-то от конъюнктивита.

Отец прижал веки и немного попридержал их большим пальцем. При этом он смотрел на часы.

Из расчески на покрывале торчали волосы разного цвета.

Дедушка Юп вышел в проход, открыл железную дверь и огляделся. Среди могил никого не было. Он нагнулся, сорвал несколько веток самшита и положил их на покрывало.

– Немного петрушки не помешает. И в счет можно будет поставить.

Глаз больше не открывался, и мы отошли. У покойника был довольный вид. Казалось, он даже немного ухмыляется, и я неожиданно перекрестился. За спиной раздался хлопок перчаток, отец стягивал их с пальцев.

Дедушка Юп уже снял с ручного тормоза.

– Ну так, а теперь мы заработали отличный айсбайн^[16].

Он выехал с кладбища. Афишу в витрине уже поменяли на Геркулеса и диких амазонок, а он довез нас до центра и остановился у автобусной остановки. Потрепал меня по волосам.

– Окончательно рассчитаемся в следующий раз, Вальтер. Сейчас я практически на мели. Если вдруг вздумаешь отправить мальчишку к парикмахеру, пусть тоже будет за мой счет.

Он дал отцу двадцать марок, мы вышли из машины и посмотрели ему вслед. Он повернул сначала в сторону благотворительного фонда пожертвований, а потом снова проехал мимо нас уже по другой стороне четырехполосной дороги. Зажатой в пальцах сигарой он помахал нам из открытого окна.

В автобусе почти никого не было. Помимо нас еще только пожилая дама. Она держала на коленях сумку из искусственной кожи, из сумки раздавалось пронзительное мяуканье. Потом она расстегнула молнию и успокаивающим тоном пошептала что-то вовнутрь. Отец опять задремал. Когда за крытым бассейном автобус сделал резкий поворот, он завалился на меня, и так и остался до конца поездки. Хоть он был тяжелый, я не шевелился. Но перед конечной остановкой я его разбудил.

Машин на нашей улице было немного, и все владельцы были заняты тем, что мыли их. Женщины взбивали пену, дети подносили воду, а мужчины полировали их потом замшевой тряпочкой. Перед домом я порылся в карманах и застыл от ужаса, огляделся вокруг. Отец насторожился.

– Что такое? Потерял ключи? Этого еще не хватало.

– Нет, нет. Я думал…

– Ну, тогда открывай!

Я вытащил из-за пояса связку ключей. На ней был резиновый брелок, фигурка кота Карло из диснеевского мультфильма.

Перепрыгивая через две ступеньки и не снимая ботинок, я вбежал в детскую. Кроватка Софи не была застелена. Когда я выдвигал в шкафу свой ящик и приподнимал белье, рука слегка дрожала. Я засунул кулак поглубже и непроизвольно закрыл глаза, словно не хотел слышать тихих ударов четырех барашковых винтов о дерево.

На следующий день я пришел в ризницу слишком поздно. Вся детская одежда была уже роздана, и господин Заале, церковный служка, дал мне кое-что из предметов церковного облачения для взрослых и резинку, чтоб подпоясаться. Ее надо было обернуть вокруг живота и потом выпустить поверх часть красной рясы, которая была слишком длинна для меня. Ряса над резинкой нависала в три слоя, а сверх того на меня еще надели хитон из кружев. Я начал потеть задолго до начала торжественной мессы. Все остальные министранты сидели на длинной скамье и играли в карты.

Пастор Штюрвальд посмотрел на меня. Он хромал, вернее косолапил. Одна его нога была упрятана в специальный черный ботинок. А во время уроков религии он иногда бил нас. Мы прозвали его «бульдог». Он вытянул палец.

– Читать умеешь?

Мантия кремового цвета и широкая лента из серебряной парчи. А стекла очков тем не менее грязные, даже видны следы от пальцев и прилипшая перхоть.

Над шкафом висело объявление: всем министрантам явиться в ризницу самое позднее за десять минут до начала мессы. Шепот и шушуканье вокруг стихли.

– Извините, я проспал. Мама уехала, а будильник…

Он махнул рукой.

– Это меня не интересует.

Он раскрыл книгу в кожаном переплете, очень большую, и подвинул ее ко мне. Ткнул желтым пальцем в страницу:

– Читай это место. Громко вслух.

Текст был написан готическим шрифтом. Разрисованная буквица в начале главы сильно выпирала, я почувствовал под пальцами орнамент – гирлянды из листьев и маленькие птички вокруг.