– В те дни уже не будут говорить: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах – оскомина»… Ибо вот, все души – Мои: как душа отца, так и душа сына – Мои; душа согрешающая, та умрет^[17].

– Отлично.

Штюрвальд прокашлялся. Изо рта пахло дымом.

– Звучит неплохо. Прямо как заправский чтец. Смотри не перелистывай по две страницы сразу. Края позолоченного обреза слипаются. А теперь всем построиться!

Он протянул мне эту роскошную книгу, я встал во главе процессии и оглянулся. «Confiteor»^[18] читают обычно старшие министранты, нередко даже взрослые, но в это воскресенье все были младше меня. А маленький Шульц, стоявший сразу за мной, сознался, что никогда не знал наизусть исповедальную молитву, всегда только бормотал себе под нос, когда очередь доходила до него. Я сделал глубокий вдох и, когда пономарь ударил в колокол, поднял книгу на уровень груди. Церковь была заполнена прихожанами до отказа, это я видел через наполовину прикрытую дверь.

От волнения я забыл поправить резинку, подтянуть ее повыше. Как и вся одежда, она была уже не новой и под тяжестью рясы сползла с живота на бедра. Орган гудел, церковный хор пел, и поскольку с тяжелой книгой в руках ничего уже поправить было невозможно, через несколько шагов я наступил на подол, отчего ряса сползла еще ниже.

Несмотря на открытые двери и слуховые окна, было невыносимо душно. Люди стояли даже в проходе. Чтобы пройти весь путь сквозь ряды скамеек до алтаря и не упасть, мне приходилось при каждом шаге откидывать красную рясу ногой, тяжелый подол подпрыгивал, и это производило странное впечатление. Некоторые взрослые ухмылялись, а одна маленькая девочка засмеялась и прикрыла рот ладошкой.

Господин Горни тоже был там. Он стоял между мужской и женской частью хора и пристально смотрел на меня. При этом он щурил глаза, а его тонкие губы подергивались, когда он влажными пальцами перелистывал страницы псалтыря. В какую-то долю секунды я увидел сквозь тонкую бумагу его палец и пошел еще медленнее. Штюрвальд покашлял, а маленький Шульц подтолкнул меня обеими руками в спину.

По пыльной дороге среди полей отец ехал на велосипеде к шахте. На нем была коричневая вельветовая куртка с кожаным воротником. Вскоре он превратился в маленькую точку, исчезнувшую в лесосеке перед копром. Солнце уже почти зашло. Светоотражатель на заднем крыле мигнул напоследок.

Тень уличного градусника протянулась во всю стену. Я сидел в углу балкона под пустым ласточкиным гнездом и ел йогурт, когда заскрипела дверь в комнате Маруши. Занавеска из открытого окна порхнула над нашим столом, а потом я услышал музыку, Битлз, и наклонился вперед.

На ней была клетчатая юбка и бюстгальтер. Когда она открыла дверцу шкафа, в зеркале полыхнул красный закат. Чтобы добраться до верхней полки, ей пришлось встать на цыпочки, отчего на икрах напряглись мышцы. На пол полетела бумага, пара мятых носовых платков, а она сняла лифчик, повесила его на ручку и принялась надевать через голову белую майку, которая была ей маловата. Пока она ее натягивала, сквозь ткань проступали нос, подбородок и открытый рот, от нетерпения она даже топнула ногой.

Я ни разу не видел грудей своей матери, но даже и в лифчике они не были такими большими и слегка раскачивающимися, как у Маруши. Тонкие синие жилки убегали в бока, а соски почти сливались вровень с загорелой, отливающей в лучах заката золотистым блеском кожей. На одном из них блестел волосок.

Пластинка закончилась и выскочила из проигрывателя. Она вытянула ногу и заправила ее обратно. И тут, в щель занавески, она увидела меня и обомлела. Несколько секунд она угрожающе смотрела на меня в зеркало. Потом медленно натянула майку до пупка, обернулась и попыталась схватить меня из-за занавески.

– Эй, ты, хватит подглядывать. Проваливай!

Я отодвинулся от нее подальше, но остался сидеть.

– Ну, долго мне еще ждать? И тебе не стыдно?

– А что такого? Сижу на своем балконе, поедаю йогурт…

Она рванула занавеску в сторону, гневно сверкнула на меня очами.

– Какой еще йогурт! Ты сидишь и пялишься на мои сиськи!

– Вовсе нет. На спину.

– Значит, ты все же подглядывал?!

Она замахнулась, а я еще глубже вжался в угол. Крошки штукатурки впились мне в руку.

– Сама оставила окно открытым. Куда мне по-твоему еще смотреть? Я тут живу… Хочешь бычок?

Она задрала подбородок, потрогала сережку. Ее гневный взгляд несколько смягчился.

– Похотливая свинья! – Она строго ухмыльнулась. – Предок дома?

Я помотал головой.

– Только что ушел. Он сегодня в ночную. А его Gold-Dollar лежит там, на диване.

– Да ну их. Слишком крепкие.

Она села на подоконник, согнула колени и развернулась на попе. Поставила ноги на наш столик. Юбка задралась так высоко, что между ляжками был виден белый треугольник. Поверх парапета я посмотрел в сад, где господин Горни подрезал ветки деревьев. Маруша выпятила нижнюю губу, сдула со лба прядь волос.

– Ух… Эта жара достанет кого угодно, правда? Ты купаться ходил?

– Нет. Слишком далеко.

– Далеко? Да ты чего? У тебя же велосипед.

– Не у меня, а у отца. И только тогда, когда он не на работе. – Я доел остатки йогурта и облизал ложку. – Ну, а что там с твоей работой? Ты уже у Лантерманна?

– Где? Только этого мне не хватало. Я у Кайзера и Гантца! – Она обхватила ноги руками и положила подбородок на колени. – Испытательный срок. Но не думай, что я там останусь. Им только бы загнать людей куда похуже. В такую жару и на складе. А рулоны тканей тяжеленные, как свинец, можешь себе представить, каково там? А едва я закончу и хочу выйти в зал, где стоит кондиционер, эта потаскушка тычет мне пальцем в блузку и говорит: с пятнами пота нельзя показываться клиентам, милая фройляйн.

Так что мне приходится возвращаться на склад и там еще отбиваться, чтобы меня не лапали, когда я переодеваюсь. Спасибо!

– Тогда займись чем-нибудь другим.

– Да? И чем же? Уборщицей на заводах Хёша? Или на шоколадной фабрике, в халатике и чепчике? – Она слегка подвинулась, и от пальцев ног на столе остались нежные, моментально высохшие следы. – Наешься шоколада до отвала, станешь толстой и будешь жить на пособие по безработице. Так Джонни говорит. Да, да, он такой.

– Ну почему же? Шоколад необязательно есть, можно только его упаковывать.

Она нахмурила брови, покачала головой. А потом улыбнулась.

– Ты действительно симпатяга… Мама уже что-нибудь написала тебе?

– Да нет. Она ведь только уехала.

– И вы теперь одни, да? И у тебя целыми днями свободная хата? Так пригласи свою подружку.

– Ты что? Заладила одно и то же! Нет у меня никакой подружки! Мне всего двенадцать.

– Почти уже тринадцать. В этом возрасте много чего натворить можно. В двенадцать я впервые наклюкалась. Тебе кто-нибудь в классе нравится? Я ее знаю?

– У нас одни мальчики.

– Ну, а в параллельном? Есть там кто-нибудь?

Я пожал плечами, обтер бутылочку из-под йогурта.

– Не знаю. Возможно.

– И кто это? Ну, говори же!

Держа палец во рту, я невнятно пробормотал имя. Тем не менее она разобрала и сделала театрально большие глаза.

– Ангелика Децелак? Эта, с голубым братцем? С Харкордштрассе? Ты шутишь!

– А что? Почему бы и нет?

– Так ведь у нее лупы на носу. И потом, она на голову выше тебя. Что ты нашел в этой дылде?

Я встал.

– Это не твое дело. И мы почти одного роста. Она остроумная. Но из-за того, что она всего боится, ее все время прикалывают. Женщина в очках – предел моих мечтаний. Вот так-то.

– И тебе это действительно нравится?

Я не ответил, вышел на кухню, сполоснул стакан. Но Маруша соскочила со стола и пошла за мной.

– Скажи! Ты влюбился в нее, потому что над ней все потешаются?

– Бред. Мы иногда вместе ходим в школу, вот и все. Или играем в зоолото. А тебе что тут надо? Это вообще-то наша кухня!

Но она боком отпихнула меня в сторону и приникла к крану. Вода стекала по подбородку на майку. Потом она намочила руки и положила их себе на шею.