– Ты, скотина, это что такое! Рехнулся, что ли?

– А чего? – Он подмигнул мне. – Маленькое клеймо. Зато теперь все будут знать, что ты девчонка Джонни.

– Ну да. А что я скажу на фирме? Как ты думаешь, что они там подумают? Я же не могу при такой жарище ходить с платком на шее!

Он тихонько прищелкнул языком.

– Хватит болтать. Иди писать.

Она тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Рывком затянула пояс. Потом развернулась и завиляла задом, пестрый халатик раскачивался из стороны в сторону, а загорелые икры так и блестели. Джонни посмотрел на меня.

– Могу лишь одно сказать – сама виновата. Раз уж такая горячая, что ничего не замечает… Правда? Сколько тебе лет, малыш?

От него пахло пивом и одеколоном.

– Мне? Почти тринадцать.

– Значит, двенадцать. Мошонка-то уже волосатая?

Я не ответил, лишь громко засопел, а он засмеялся.

– Не обижайся. Не девица же. Хочешь покататься на моем мотоцикле, на итальянском «гуцци»?

– Разве у вас не «крайдлер»?

– Не надо со мной на «вы». У меня был «крайдлер». А что?

– А почему «гуцци»? Лучше?

– Лучше? Да ты что, это все равно что сравнить «мерседес» с двухцилиндровым «гогго»-мобилем.

Его руки были сплошь в самодельных наколках: якоря, пламенеющие сердца, крест на холме. А еще надпись: Джонни любит… Я чуть вытянул шею, но так и не смог прочесть, кого любит Джонни. После «любит» следовал пробел, бледный овал. А дальше еще один рисунок – русалка с мечом. И снова послышался звук спускаемой воды. Маруша вышла из туалета, но на нас не глядела. В карманах халата сжатые кулаки, губы плотно сомкнуты, взгляд направлен на телевизор, но там, кроме рамки, ничего больше нет.

Джонни протянул руку.

– Не разыгрывай сцен. До завтра пятно пройдет.

Он попытался шлепнуть ее по заднице, но она увернулась и погладила меня по волосам.

– Спасибо, Юли. И иди спать, слышишь. Уже поздно. Я тоже пойду.

Задрав подбородок, она вышла из квартиры, не удостоив Джонни взглядом. Но он подмигнул мне, и вскоре я вновь услышал хихиканье в темноте. Негромко звучала песня Beatles.

Я достал из холодильника кусочек колбасы и бросил его под кроватку Софи. Зорро обнюхал и счавкал, но не вылез. Он выполз лишь, когда я помахал у него под носом вторым ломтиком. Зорро еще не обсох, но, похоже, больше на меня не злился. Шерсть приятно пахла. Я поставил ему на балконе глубокую тарелку, налил туда молока, и он принялся громко лакать, фарфор так и громыхал по цементному полу. И хотя окно было наполовину открыто, они все равно ничего не слышали.

Заскрипел остов кровати, вздохнули и охнули пружины, Маруша дышала часто и прерывисто и тихонько постанывала. Его я не слышал. Я сел на пол, прислонился спиной к стене и стал смотреть в небо. Собака тоже на какое-то время задрала голову. В доносившихся звуках было нечто переливчатое, совсем нежное, как серебряный лунный свет на молоке, и я почувствовал, как у меня под мышками топорщатся волосы, и почесался.

Среди звезд промелькнул самолет. Их движения участились, Зорро слизнул пару капель с пола, а я затаил дыхание, когда Маруша вдруг прошептала: «Погоди-ка!»

– Да погоди же!

На секунду все смолкло, в саду стрекотали кузнечики, а потом что-то зашуршало, должно быть подушка. Ее голос за занавеской прозвучал как обычно, спокойно, только очень по-взрослому. Тарелка была пуста.

– Юлиан? Будь любезен, пойди, пожалуйста, назад в свою квартиру.

Я поднялся, перетащил собаку через порог и закрыл за собой дверь.

Мужчина обернулся. Свет до поворота к вентиляционному штреку еще добивал, хотя и мигал. В трех местах прорвалась вода, однако путь был пока, похоже, свободен. За развилкой темно. Там начинался «старик» – заброшенный очистной забой, использовавшийся как складское помещение или место для укрытия в случае крайней необходимости. Вход был затоплен, и он открыл ящик рядом со скрепером, достал оттуда кувалду, пилу, пригоршню гвоздей и отправился к шпунтовым доскам, сваленным тут кем-то из угольщиков, прежде чем его настигла вода. Доски были двухметровые, и он распилил одну пополам, связав половинки в распорку. Рядом со сложенными досками стояло несколько пластиковых канистр с чаем и водой, две из них он опрокинул в темноту, которую вдруг осветило воспоминание о доме – мята.

Потом он вытащил из-под инструментов моток проволоки и прочно закрепил под досками пластиковые канистры. Спустив плот на воду, он поставил на него ящик с инструментами, рядом положил отбойный молоток. Где-то визгливо завыла лебедка, вдалеке он услышал крики солевиков. Он снял куртку и серую майку, расстегнул пряжки на ботинках, запихнул в них носки, вытащил пояс из ушек, повесил его на себя поперек груди и укрепил на нем аккумулятор для нашлемного фонаря. Потом снял тяжелые тиковые штаны, положил все вещи на плот и сделал несколько шагов по уходящей вниз подошве.

Несмотря на жару в штреке, вода не была теплой, и, чем глубже он погружался, тем холоднее она становилась, делалась почти ледяной. Внезапные блики лампы слепили его. Голыми ногами он нащупал рельсы и крепко держался за опорные стойки, эти очищенные от коры круглые бревна, торчавшие из воды, словно останки доисторических сооружений на сваях. Вода доходила уже до бедер, еще один шаг, и пупок скрылся под водой.

Он остановился, чтобы тело привыкло к температуре, единственно стабильной в данной ситуации величине, внушавшей надежность. Он медленно поднял голову. Почти все, что было наверху, так называемая висячая кровля пласта, держалось лишь за счет внутреннего напряжения горной породы, а каждая капля, падавшая из щелей и трещин, отзывалась многократным эхом в тишине. Ряд опорных балок трапецеидальной формы, упиравшихся под наклоном в стену штрека, были похожи на выгоревшие стропила.

Он медленно шел вперед, вода уже достигала уровня груди, но лампа не мигала, аккумулятор был полностью заряжен. Под ногами – обкатанная галька и обломки железа, и когда в какой-то момент грунт ушел из-под ног, он ухватился за старый воздуховод, дряблую резину, и стал продвигаться дальше, держась за нее. Вскоре яма закончилась, он опять почувствовал твердую почву под ногами и огляделся. Позади него осталось нагромождение обрушившихся или просевших балок и распорок, а между ними свисавшие лианами цепи и кабели, утопавшие в черной глади и чуть дальше снова выныривавшие на поверхность. А рядом с ним плавало что-то светлое, и он направил туда луч лампы. Пластиковая коробка для хлеба. Свет просвечивал ее насквозь, и он различил там что-то завернутое в золотой фантик – конфета или карамелька. Он сделал шаг в ту сторону.

При этом он подгреб рукой плот, который тащил за собой, тот скользнул в сторону и задел крепежную стойку, выдержавшую удар. А вот лежавший на ней верхняк, свежее сосновое бревно, свалилось в воду, доходившую ему сейчас до ребер, и ударило по нему. Он рванулся было вперед, но опоздал. Ствол, ушедший сначала под воду, вытолкнуло наверх, удар пришелся ему по спине. Он заскрежетал зубами и крепко зажмурился.

Он заставил себя дышать глубже, несмотря на адскую боль, мешавшую это сделать. Он только хрипел, мышцы живота свело, голова кружилась. Одной рукой вцепившись в плот, он ощупал второй спину и посмотрел на пальцы. Потом опустился в воду чуть глубже, и, хоть она и была грязной, холод принес облегчение. Где-то открылась вентиляционная дверь, задул сквозняк, на черной поверхности появилась рябь, и он опять обернулся и посмотрел на коробку с хлебом. Но нагромождение желобчатых, вперемешку обрушенных друг на друга крепежных стоек отвлекло его внимание. Он взял себя в руки, выпрямился и медленно двинулся вперед.

Птицы не было. Кто-то ночью залез и разломал все на мелкие кусочки. Наверное, шпана из банды Клеекампа. Они забрали все, что только можно. Пустые бутылки, огарки свечей, инструменты. А в углу наложили кучу. По ней ползали зеленые мухи, и, когда Зорро подошел понюхать, они молниеносно взмыли вверх. Я вырезал ножом из пола кусочек картона и выбросил дерьмо в кусты. Жердочку попугайчика я приделал на дереве.