– И вы знаете, как этому воспрепятствовать? – спросила я.

– Столько денег он отдаст, только пока будет испытывать страх, – сказал он, – а если освободится от него, мы останемся ни с чем.

– Наконец-то вы добрались до своего рака и получили его!

Рак. Это слово подействовало на Инверницци как смерть. Одно-единственное слово – и Творенье Божье можно забрать себе назад, словно оно было сплошной ошибкой. Следовательно, это истинная правда, что он чистое ничтожество.

– И что теперь будет? – спросил он беззвучно.

– А теперь вы выпишете чек, – сказал Шниппенкёттер, – и пойдете назад в свой отель. Hasta luego[19].

Его мать умерла от рака, и его отец тоже. Бессильная и всесильный. Ни один ребенок, Анна Ли, будь ему четырнадцать или сорок, не в состоянии понять умом смерть своих родителей от рака, каждый приписывает ее своему собственному злодеянию. И за это они хотят поплатиться своей жизнью. Рак как бы сигнализирует им: теперь твой черед. Ведь отчего умирает тот, кто умирает от рака? Оттого, что его клетки обезумели и стали одержимы манией величия. Они хотят стать бессмертными. И от этого он умирает каждый день, хотя никакого рака у него нет, он только боится его. Самый гнилой компромисс между раем и адом! Человек показывает мне свою малоценность, только я не должен ее замечать.

Вот таков Шнипп. Почему я должен лечить вас от вашего комплекса неполноценности, мог сказать он, вы по заслугам страдаете от этого комплекса. Вы и есть неполноценный.

Когда Инверницци пришел снова, походка его казалась окрыленной, я это чувствовала даже в своих наушниках. Я знала, что он выложил Шниппенкёттеру на стол: противоболевые штаны. Замок не был сломан.

– Ага, – сказал Шниппенкёттер. – Вам они больше не нужны.

– Они мне мешают, – возразил Инверницци, – у меня есть любовница.

– Ах, вот как? И как вы открыли замок?

– С помощью кода, – сказал он. – ARS[20]. Три буквы, и никакого искусства.

– Значит, вы чувствуете себя гораздо лучше, – сказал Шнипп. – А как там поживает ваш рак?

– Я должен умереть. Вы сами это сказали.

– Мы все смертны, – произнес Шниппенкёттер.

– Но кое-кого я возьму с собой, – сказал Инверницци.

Последовала пауза.

– Боже правый, – прошептал Шниппенкёттер.

А я прямо-таки видела перед собой, что сделал Инверницци. Он снял свой галстук – все еще полоски с национальными цветами Аргентины, – снял пиджак и сорочку, потом нательную рубашку и сложил все аккуратненько на кушетку. На груди у него болтался его талисман. А на бедрах был надет пояс с патронами, начиненными динамитом, и посредине болтался запальный шнур.

– Сначала противоболевые штаны, а теперь пояс смертника, – сказал Инверницци.

– Ну и шутки у вас, – произнес Шниппенкёттер. – Вы хотите взорвать себя и взлететь на воздух?

– Но не один, – сказал Инверницци.

– У вас нет рака, сеньор.

– Вы уже не можете отнять его у меня, господин доктор.

– Инверницци, – сказал Шниппенкёттер, – мы справимся с этим. На следующей неделе я хочу видеть вас каждый день. И тогда вы расскажете мне о своей любовнице.

– Я – аргентинец, – сказал Инверницци, – и у нас есть такое правило: джентльмен наслаждается, но никому ничего не рассказывает.

Он сунул руку в карман пиджака, лежащего на кушетке, отсчитал из пачки денег десять купюр и положил их на стол. Потом оделся, поклонился и вышел.

– Есть такой тип пациентов, – сказал Шниппенкёттер, – которые водят на поводке свою зубную щетку, потому как она – их пес Вальди. Главный врач встречает такого пациента в парке и спрашивает: «Мюллер, как дела у вашего Вальди?» – «Что вы имеете в виду?» – удивляется пациент. «Да вот эту собаку», – говорит врач. «Какая же это собака, это зубная щетка». Тут уж приходит черед удивляться врачу, он идет за ним вслед и слышит, как тот говорит: «Вальди, а здорово мы его обманули».

– Почему у вас такой серьезный вид, Анна Ли?

Каждый раз, когда Шнипп боялся, он говорил: почему вы боитесь?

– Откуда главный врач знал, что видит перед собой зубную щетку, а не собаку? – спросила я.

– Он не был полным идиотом, – ответил Шниппенкёттер.

Инверницци приходил еще, не каждый день, но всегда в назначенное ему время. Шнипп убедился, что беспокоился напрасно. Взрывной пояс был игрушечный, и Инверницци даже сам себе запрещал попробовать поджечь воображаемый запал. Ни разу еще компания вокруг него не показалась ему подходящей для этого. Правда, молодые девушки в трамвае прилепили ему на лицо свою омерзительную жвачку, но потом заговорили с ним очень приветливо. Инвалид в коляске попросил у него огонька, но, когда он увидел, с каким наслаждением тот глубоко затянулся, он подумал: этот уже знает, ради чего готов умереть. Несколько улиц он преследовал древнюю старуху с окаменевшим лицом, но вдруг увидел, что ее шея напоминает ему шею матери.

– Он начинает видеть людей, – сказал Шниппенкёттер, – и поэтому теперь он ничего им не сделает.

– Вы тоже начали видеть его? – спросила я. – Но только как вы это смогли? Он ведь не перед каждым обнажается до конца.

Шнипп посмотрел на меня совершенно непонимающим взглядом. И с этого момента мне больше не было его жалко.

Раздватри, раздватри. Спасибо. Я больше не курю. Нет, я не доставала для него взрывчатку. Вы думаете, я была нужна ему для этого?

– В Аргентине я был всесилен, – сказал он, – и абсолютно бессилен. Я не смог найти ни одного суда, который осудил бы меня, и так по сей день.

– Если бы ты еще любил Долорес, – сказала я, – но, по правде, я не верю тебе, что ты ее убивал. Ты просто стоял и смотрел. А теперь ты испугался. Слишком поздно, Инверницци.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Инверницци, – ответила я, – ты меня еще совсем не знаешь.

В первый раз мы встретились сразу после полудня. Я попросила портье соединить меня с его номером.

– Да? – сказал он усталым голосом.

– Я жена вашего лечащего врача, – сказала я. – Мне нужно сообщить вам кое-что лично.

– Он мертв? – спросил он.

– Еще нет, – сказала я. – Могу я к вам подняться?

– Прошу вас, – сказал он после некоторой паузы.

Я села в вестибюле, прошло две, три минуты. Я успокоилась немного, встала и пошла к лифту, нажала кнопку «мансардный этаж» и постучала к нему в его «люкс». Он открыл не сразу. Возможно, он уже перестал думать, что кто-то придет.

Он принял меня в чесучовом костюме, поцеловал мне руку и предложил войти. Я села на софу, за спиной у меня было окно, из которого открывался вид на индустриальную часть города. Первое, что мне бросилось в глаза, была икона над телевизором, настоящая, не то что раньше. Салон был выдержан в белых тонах; рядом с обеденным столом стоял письменный стол, на нем было пусто. Сквозь обшитый лаковыми панелями проход взгляд проникал в спальню, дверь туда была открыта. Работал кондиционер. Инверницци все еще стоял. Он постоянно мигал от яркого солнечного света, его лицо было все так же заострено книзу, как и во времена нашего детства. Он не узнавал меня, прическа Красной Смерти сильно меняла мой облик и делала для всех чужой. Я могла, конечно, снять очки с тонированными стеклами. На высоких каблуках я не казалась такой уж маленькой, только мой голос остался все тем же неизменно детским. Вы ведь это тоже слышите, так ведь?

– Что вы будете пить? – спросил Инверницци.

– Ничего, спасибо, – сказала я. – Вас все еще мучают сильные боли?

– Не стоит беспокоиться, спасибо, – ответил он сдержанно и официально. – Я прошу меня извинить, что не могу сесть, но в данное время я должен оставаться в корсете.