У с о л ь ц е в (засмеялся). Ну — люблю.

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а (ободренная его смехом). Потреплемся, попляшем — нужна же людям какая-то разрядка.

Вошла  Д а ш а. Лицо у нее решительное, ожесточенное.

Д а ш а. Папа. Мой братец сообщил… Ты уходишь с работы, это правда?

У с о л ь ц е в. Правда.

Вбежал  С е в а, за ним показалась  Г а л ю с я.

Д а ш а (глядя на отца). Ты ей сказал?

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а (со вздохом покорности). Ей — это мне?

У с о л ь ц е в. Дарья, я все помню.

Д а ш а. Трус. В общем, мы договорились: он завербуется, и мы с ним уедем.

С е в а (короткий смешок). Ну, батя, я тебе не завидую.

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Дарья. Сейчас придут гости, в соседней комнате Валерий Сергеевич…

Д а ш а. Мама. Только, пожалуйста… Тебе не идет поза хранительницы семейного очага.

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Какое у тебя сейчас лицо… Посмотри на себя в зеркало.

Д а ш а (вся напряглась). Мне все равно, какое у меня лицо… Это для тебя основное в жизни — зеркало и свидания в скверике… (Пошла.) Ты прекрасно знаешь, о чем я. И знаешь, что я все знаю.

Все молчат.

С е в а. Рехнулась от зубрежки. (Почувствовав, что фраза повисла в воздухе.) Чушь какая-то, Галюся, ты поняла что-нибудь?

Г а л ю с я (категорически). Вот, Геннадий Николаевич, знаете, что мне нравится в вашем доме? Что у вас все интеллигентно. Я, например, вас очень люблю, Геннадий Николаевич. Больше всех здесь. Я понимаю, Наталья Борисовна — очень эффектная женщина, я, когда смотрю на этот портрет, даже завидую, потому что в семейной жизни…

Сева вытянул Галюсю в дверь.

У с о л ь ц е в. Дарья. У матери в скверике были деловые свидания. Я прекрасно о них осведомлен. Ясно?

Даша постояла, вышла.

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Галюся эта глупа — просто до удивления.

У с о л ь ц е в (очень спокойно). Погоди, Наташа. Я правильно объяснил? Или я чего-то действительно не знаю…

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а (тоже спокойно). Знаешь.

У с о л ь ц е в. Нет.

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Ты знаешь. Я не старалась скрывать. Говорила почти открытым текстом. Это произошло два года назад, летом, тебя не было. И тянулось, пока я не бросила его. Что тебе еще объяснить? Вспомни, какой ты был последнее время: замкнутый, мрачный из-за своих дел. Не притворяйся: на самом деле тебе было абсолютно безразлично, где я и с кем. Неужели ты, взрослый мужчина, действительно верил, что у меня какие-то мифические болезни и поэтому я не могу с тобой спать? Было. Прошло. Больше его нет в моей жизни.

У с о л ь ц е в (быстро). Это был Гусляров?

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Нет. Что ты молчишь?

У с о л ь ц е в. Ты — объяснила, я — понял. Что еще от меня требуется? Было, забыла, пришло, ушло. А я-то, дурак, пытался понять, что происходит… Не хотелось верить. (Вышел и сразу вернулся, надевая на ходу пальто.)

Вошла  Д а ш а.

Д а ш а. Папа. Можно, я провожу тебя немного?

У с о л ь ц е в. Ты пойдешь делать уроки.

Вошел  С е в а, стоит молча.

(Взял чемодан.) Что там Валерик делает?

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а. Может, пригласить его — для кворума?

С е в а. Отец, ты должен понять…

У с о л ь ц е в. А я все понимаю. Я понимаю, ты понимаешь… Теперь все всё понимают. Такое понятливое время.

Ушел.

Д а ш а (очень четко). Мама. Я хочу дать тебе совет. Сними эту картинку (показала на портрет), заверни в старую газету и отнеси на помойку. Или подари Галюсе, она ей очень нравится. Это поможет тебе жить дальше. Ты поняла меня, мама?

С е в а (у окна). Идет, вон. К одиннадцатому. Почему к одиннадцатому, мама?

Н а т а л ь я  Б о р и с о в н а (стоит неподвижно). Ну, что, все вроде готово, стол вполне приличный. Можно принимать гостей.

З а т е м н е н и е.

Щелчки метронома.

Комната и передняя — очень высокие потолки. Впечатление простора, одиночества и, слегка, оброшенности. В комнате по потолку летит какое-то крылатое существо. Из мебели заметен диван, старинный, большой, с высокой мягкой спинкой, завершающийся книжной полкой. На стене — черная тарелка допотопного репродуктора.

Возле стола стоит  с т а р у х а, ей много лет, но держится она прямо, одета опрятно. С первого взгляда трудно понять, чем она занята; потом догадываешься, что она измеряет себе давление и делает это с привычной уверенностью. Звонок. Старуха пошла к двери — неспешно, настороженно.

Комната пуста. Из черной тарелки слышится: «Говорит Облрадиоцентр. Передаем информацию по городу и области. Недавно над крутым берегом Волги взметнулось ввысь новое здание Леврыбгидростроя…»

С т а р у х а (в передней). Кто? Кто там? Слышите, кто?

Вошел  У с о л ь ц е в  с чемоданом в руке. Целует ее.

Совсем ледяной. Ты забыл; два коротких, один длинный. Я одна в квартире и боюсь.

Усольцев опустил чемодан, стоит.

Гуревичи-то уехали. Тоже забыл? Валит народ со смотровыми. И публика какая-то не внушающая. Явился тут — в штатском, фуражка морская, держится за косяк, «извиняюсь», говорит, «бабуся, принял, так сказать, по случаю новоселья». (Вышла, но продолжает говорить.) Ну, я ему показала. И бабусю, и новоселье. Вот и придумали шифр для своих: два коротких, один длинный, я же предупреждала.

Усольцев прошел в комнату, не раздеваясь сел на диван.

Опять на лестнице темно, хоть бы кто-нибудь позаботился… (Появилась.) Ты забыл, потому что от тебя это все очень далеко. Ты от моих дел, как теперь говорят, давно отключился. (Внимательно поглядела.) Ты в командировку? Я установила закономерность: ты являешься с визитом либо перед командировкой, либо после. Почему ты в пальто?

У с о л ь ц е в (мягко). Я зашел на несколько минут.

С т а р у х а. Это означает, что я должна помолчать?

Взяла вязанье, села в другой угол дивана. Молчат. Старуха сосредоточенно вяжет.

Люция поехала к своей учительнице музыки. Представляешь, сколько лет учительнице? В четырнадцатом году это была прелестная блондинка, совсем юная, с античным узлом на затылке. Люция обожает старушечьи братства, выискивает подружек по гимназии, по Бестужевским курсам. И, как ни удивительно, не все еще повывелись. Я-то эту загробную солидарность не терплю… Уж я бы охотнее посидела с парнями у нас в парадной. По крайней мере, услышишь что-то новенькое.

Усольцев взял с полки альбом, открыл.

(Издалека бросила взгляд в альбом.) Какие тогда бороды носили роскошные — в полгруди. Я рассказывала, как он ехал из Петербурга в Москву?

У с о л ь ц е в. Тысячу раз.

С т а р у х а. Самое смешное — что твоей бедной прабабке было всего девятнадцать и она до смерти любила поговорить. А прадед был великий молчун. Он был инженер и считал, что все беды России — оттого, что слишком много разговоров и слишком мало инженеров. Ну, последний-то недостаток изжит. Ты можешь взять этот альбом себе.