Долгая пауза.

В а л д а й ц е в (нарочито отстраненно). Халатность — это уже статья. От года до пяти.

С а в и ч. Как мне с этим прикажешь идти к замминистра? Или, может, сам пойдешь?

Р ы т о в. Он еще одной десятой не сказал.

В е р а  В а с и л ь е в н а (тихо, устало). Перестань, Борис.

Л а р у ш к и н. Ну, Алексей, похоронил ты нас. И отходную спел. Легко тебе выговорилось — халатность. Я здесь сорок лет, с филиала начиналось, с подвальчика, а сейчас — институт, союзный; утром идешь: к нашему подъезду — сплошной поток. Что же — халтурщики все? Не весь же институт вешать. Пусть кто-то один ответит. Вот я. Что говорить — виноват. И чертеж я проверял, и на изыскания ездил. Вот давайте я и буду отвечать. Мне — что? Жизнь, считайте, позади. Жена умерла, сын взрослый, известно — своей семьей. А институту я за многое благодарен, есть что вспомнить. Вон у меня дома карта Союза висит, я точками отмечаю, где побывал: вся карта рябенькая.

В а л д а й ц е в. Так в козлы отпущения и я могу. Выдвинем кандидата в преступники и разойдемся.

С а в и ч. Михал Михалыч, у вас инфантильные представления о юстиции. Думаете, достаточно прийти и объявить: я виноват — и вопрос исчерпан? Игра в благородство — занятие богоугодное, но нерентабельное.

К о ш е л е в (подошел к Ларушкину, положил руку ему на плечо). Милый ты человек, Михалыч, интеллигент. Какой из тебя козел отпущения, ты по штатному расписанию землекоп второго разряда. (Повернулся к Рытову.) Вспомнил я, Борис. Говорил ты, было дело. Когда ты про матрешек начал, я вспомнил.

Р ы т о в. Правильно сделал, Дмитрий Павлович, что вспомнил. А то бы я за тебя беспокоился, как дорогу будешь переходить. На нашем проспекте движение интенсивное.

К о ш е л е в. Да не пужай ты меня божьим судом, я атеист. (Медленно вернулся к своему столу, сел, полистал календарь.) Не записал. Забыл. Ждал синьора Ванелли.

Пауза.

С а в и ч. А вы, Рытов, должны были напомнить еще и еще раз. Сто раз, если нужно.

Р ы т о в. Я же на трассе всю дорогу…

С а в и ч. Написать могли.

Р ы т о в. Хотел… А после злость взяла. Пускай начальство беспокоится. Они там в кабинетах кайф ловят, а я… (Пауза.) Я ведь сразу все вспомнил, как Татьяна позвонила. Сижу и думаю: я-то тогда из амбиции, а мужики тимохинские при чем? Я ж кого — их наказал. А-а… (Стукнул ладонью об угол стола.)

В е р а  В а с и л ь е в н а. Мы тут размышляем, что сказать дяде с погонами, что министру… Найдутся слова. А что сказать мужикам тем?.. Или просто себе?

К о ш е л е в. Ну, себе — все ясно. (Медленно, как будто просматривая каждое слово на свет.) Вот я сколько себя помню инженером — глухая каждодневщина. Лепишь и лепишь всю дорогу одно и то же. Мозги плесневеют. Считай, вся жизнь — сплошное Тимохино. А тут — такой подарок. Инженерный праздник. Да не только инженерный. На старости лет перешел в новое качество. Государственный деятель. Даю интервью. Иностранцев принимаю, в Италию с Верочкой оформляемся. Уж чего говорить — на Госпремию выдвинули, дать, само собой, не дадут, но — ощущение!.. У меня дружок есть, вместе кончали. На космос работает. У меня перед ним раньше был комплекс неполноценности: у него космос, а у меня что? Так, семечки. Теперь другое дело. У тебя проблема века, и у меня — проблема века. Поговорка есть такая: что нам хлеб, были бы пироги. Так вот. Голубой меридиан — пирог. За пирогом про хлеб и забыли.

Л а р у ш к и н. По этой логике, выходит, я сплоховал, потому что мне интереснее было фильм делать о Голубеньком, фотостенд и прочее? Такая, что ли, примитивная зависимость?

К о ш е л е в. А чего — примитивная. Интересно было бы Тимохино, не забыл бы про Управление газопроводов.

Л а р у ш к и н. Ну, что касается меня лично, тут, возможно, есть доля истины…

В а л д а й ц е в. Пошло-поехало. Любимый национальный вид спорта: чуть что — бух на колени и каяться. Дружным хором.

К о ш е л е в. Тебе тоже есть в чем каяться.

В а л д а й ц е в. Есть. Но в отличие от вас заниматься самоанализом не собираюсь. Вспоминать, чем в тот момент голова была занята. Двойкой сына или тем, как поднять работу отдела.

К о ш е л е в. Известно, чем твоя голова занята. Гонишь свою диссертацию, чтобы успеть, пока Голубенький не кончился: актуальная тема, пройдет как намыленная. (Пауза.) Разумеется, Сергей Александрович, все, что сейчас говорится, — это сугубо для себя. Для служебного пользования — д. с. п. Думаю, и Алексей Николаевич это понимает.

С а в и ч (подчеркнуто спокоен). А я не собираюсь подписывать секретных соглашений. Для прокурора — одно, для души — другое. Стратегических ошибок мы не совершали. Что Голубому меридиану больше внимания — естественно, что интереса к нему больше — тоже естественно.

Р ы т о в (словно только этой реплики и ждал). А что изыскателей без отпусков годами на Голубом меридиане держали — тоже естественно? Для вас всех этот самый Голубой, может, и пирог, а для нас… На праздники — святое дело! — и то не отпускали. Запьешь. И кому она нужна, эта гонка? Опять то же самое получится: пока будут строить — чертежи устареют, всю дорогу одно и то же…

Л а р у ш к и н. Голубенький за год поднимут, ударная стройка.

Р ы т о в. Из тех ударных, что ударяют по неударным!.. Ее бы по частям, спокойненько, — так нет. Целиком сдадим, масштабы! Показуха одна, а не масштабы. Вот о чем замминистру надо говорить, а вы…

С а в и ч. Стоп! (Обернулся к Антипину.) Тебе спасибо. Ты открыл шлюзы. А если в понедельник такой вот Рытов вылезет на трибуну? Ты мастер создавать проблемы. Что-нибудь не так — и все, вселенная рушится. (Встал.) Трус ты. Струсил и разводишь философию.

А н т и п и н (встал). Учти, пол — он жесткий. Савич. Для тебя тоже.

Л а р у ш к и н (вскочил, встал между ними). Алеша, Сережа… Чистая же петушня…

А н т и п и н. Правильно, струсил. (Ходит по комнате.) Все дело в том, что мы плохо работаем. Уж если называть вещи своими именами. Вот эта наша ошибка, что она — исключение? Да нет, ординарная ошибка, только последствия сверхординарные. Потому о ней и говорим. Что, других ошибок не было? Были, только тихие, без крови — в прямом смысле. Да вот, пожалуйста. (Снял со стенда образец кабеля — толстый жгут в черной оплетке.) Неделю назад обнаружилось — зевнули в спецификации десять километров кабеля, вот этого самого, ну и что? А ничего, сошло с рук. Договорились с заказчиками, сняли с другого объекта. И порядок, тишь да гладь. И сколько таких ошибок? Бескровных. И не в том дело: интересно — неинтересно. (Машинально накручивает на руку толстый, трудно гнущийся кабель; это физическое усилие забирает избыток запала, позволяя ему говорить относительно спокойно.) Пусть человеку неинтересно, но если он знает, что с него спросится, он и неинтересное будет делать, и каждодневщину. Суть в безответственности. В том, что у нас в институте по-настоящему не спрашивают, — и не могут спросить, весь психологический климат такой, снизу доверху. Вон известный протокол — двести подписей. Протокол коллективной безответственности. Или те же чертежи, десять подписей. Иван кивает на Петра. Да хоть то, что Рытов говорил. Отбросьте эмоциональные издержки — ведь по делу. Выпекаем чертежи впрок, знаем, что устареют. И делаем вид, что нас это не касается. Это ведь тоже безответственность. (Пауза.) Я иногда думаю: вот выбил ты, Сергей, этот самый Голубой меридиан пять лет назад, откололось нам инженерное счастье, — почему же так все идет? А наверное, вот почему. Потому что мы восприняли это инженерное счастье не как обязанность хорошо работать, повысить качество, а как возможность получить под него разные блага. И получали. Новое здание, сверхсовременные лаборатории, в том числе АСУ, ЭВМ и прочее. А выход от них… В сущности, последние годы мы рассчитывали на что? На чудо: вывезет кривая, обойдется. Не обошлось. (Стянул с руки кабельный «браслет», бросил на стол.) Испортил образец.