Вместо этого ее творчество, подогреваемое мукой пыток и безумной жаждой свободы, приобретало все новые и новые формы и направления.

Всматриваясь в серебряное зеркало, она внимательно изучала четыре украшения, свисавшие с ее щуплой и вместе с тем выносливой фигуры Это были две нагрудные чашечки и два наколенных браслета, состоящие главным образом из тончайшей серебряной филиграни, которая хорошо сочеталась с ее зелено-голубой татуировкой.

Один раз ее взгляд скользнул по плечам одного человека, не обратив внимания на обезображенную голову, покрытую изящной, фантастической тюбетейкой, и перенесся на серебряную клетку, в которой на жердочке сидел сине-зеленый попугай с холодными, злорадными глазами, похожими на ее собственные, — вечное напоминание об одиночном заключении.

В ее филигранных украшениях чувствовалась какая-то странность — нагрудные чашечки, закрывающие соски, оканчивались короткими стрелами, направленными прямо вперед, а наколенники поднимались до самых бедер и были украшены четырьмя вертикальными ромбами толщиной с человеческий палец.

Эти элементы благопристойности были не очень броски, иглы отливали сине-зеленым светом, сливаясь с ее татуировкой.

Поэтому Исафем, разглядывая себя, хитро и одобрительно улыбалась. И поэтому Смерть смотрел на нее с еще большим лукавством и куда большим одобрением, чем любой из евнухов. И именно поэтому она вдруг исчезла из своей кельи во вспышке пламени. И не успел сине-зеленый попугай выразить криком свой испуг, как глаза и уши Смерти оказались в другом месте.

Оставалось только семь ударов сердца.

Теперь уже казалось вполне возможным, что в мире Невоны существовали боги, о которых даже Смерть ничего не знал и которые время от времени вставляли ему палки в колеса. Или вероятность была такой незначительной величиной, что и сама необходимость. Так или иначе, но в то время, в то самое знаменитое утро, когда северянин Фафхрд, который обычно дрых до самого обеда, вскочил с первыми лучами серебристого рассвета, выхватил свой любимый Серый Прутик и на ощупь выбрался из своей каморки на крышу, где начал упражняться в искусстве фехтования, грохоча ногами при выпадах и время от времени издавая воинственный крик, не заботясь об усталых торговцах, пробуждающихся со стонами и проклятиями внизу. Вначале он дрожал от холода, которым тянуло из подозрительного зеленого болота, но вскоре он вспотел от упражнений, пронзая и парируя все время, вначале небрежно, постепенно, потом увеличивая скорость и показывая истинный профессионализм.

Не принимая во внимание Фафхрда, в Ланкмаре было тихое утро. Колокола еще не звонили, глухие гонги не возвещали о кончине кроткого правителя города, и жуткие слухи о семнадцати кошках, пойманных и загнанных в Великую Тюрьму, где они, сидя в одиночным камерах, ждали суда, не успели распространиться.

Так уж получилось, что в тот же день Мышатник тоже очнулся до рассвета, который он обычно просыпал часа на два или три. Он свернулся на куче подушек за низким столиком, прижав руку к подбородку и закутавшись в серую шерстяную робу. Время от времени он, морщась, посасывал винцо, кисло размышляя о злом и неблагодарном народце, с которым он познакомился на протяжении своей беспутной жизни. Мышатник не обращал внимания на кульбиты Фафхрда и заткнул уши, чтобы не слышать шумных пируэтов, но чем сильнее он старался заснуть, тем все больше покидал его сон.

С налитыми кровью глазами и пеной у рта Фафхрд материализовался в берсеркера, которому, по-видимому, только недавно присвоили звание стражника низшего ранга. Его правая рука была выброшена вперед, вниз и чуть вправо, а сабля немного наклонена. Он немного оторопел от внезапного превращения, но быстро сориентировался благодаря своей умственной тупости, мгновенно прицелился в обнаженную шею северянина своей зазубренной симитой, которая сразу сверкнула веером коротких широких кинжалов, испачканных не так уж давно кровью. Но в тот же миг чисто автоматически Фафхрд привел в действие свою защиту, сделал высокое карте, отразившее меч берсеркера, так что тот просвистел над головой Фафхрда со звуком, напоминавшим звон стального прута, которым ударили по железной ограде — видимо, это зубья симиты встретились с клинком варвара.

А потом вступил в игру рассудок, и, прежде чем берсеркер успел отвести руку для повторного удара, кончик Серого Прутика сделал быстрый круг по часовой стрелке и чиркнул повыше запястья берсеркера; его оружие вместе с кистью руки отлетело прочь. Обезопасив себя — обезоружив, точнее, обезручив противника — и увидев, какую ярость тот испытывает, Фафхрд понял, что следует нанести удар в сердце, что он незамедлительно и сделал.

Мышатник между тем также оторопел от внезапного, непредусмотренного появления Исафем в центре комнаты. Это скорее напоминало воплощение в жизнь одного из его мрачных эротических снов. Выпучив глаза, он смотрел, как она, улыбаясь, сделала к нему маленький шажок, и внимательно посмотрел ей в лицо. Потянувшись к ней, он опустил ее поднятые руки, прижав их к бокам, так что сжались ленты, поддерживающие ее нагрудные чашечки. Миндалевидные глаза девушки вспыхнули зловещим зеленым пламенем.

Мышатника спасло только то, что он всю жизнь ненавидел, когда на него было направлено что-нибудь острое, даже острые иголочки или игрушечные острые пики на прелестных нагрудных чашечках, за которыми скрывались, несомненно, такие же прекрасные груди. Он отклонился в сторону как раз в тот момент, когда одновременно зазвенели маленькие, но мощные пружины, выпуская отравленные стрелы, которые сошлись вместе и впились с двойным щелчком в стену, где он только что стоял.

Мышатник мгновенно вскочил на ноги и бросился на девушку. Теперь рассудок или интуиция подсказали ему, зачем она потянулась к двум черным ромбам, венчавшим наколенники. Схватив Исафем, он умудрился дотянуться до них первым, выхватить пару стилетов и отбросить их на мягкую постель Фафхрда.

Потом, обвив ее ноги своими, чтобы она не смогла ударить коленом в пах, и удерживая за ухо кусающуюся и плюющуюся головку согнутой левой рукой, после тщетных попыток ухватить за волосы наконец совладав правой рукой с ее вооруженными острыми когтями цепкими пальцами, он продолжил свои бесцельные попытки овладеть ею. Наконец, перестав сопротивляться, она затихла, ее груди оказались маленькими, но вдвойне очаровательными.

Фафхрд, вернувшись с крыши и тяжело дыша, вытаращил от изумления глаза. Откуда, черт побери, Мышатник умудрился добыть такой лакомый кусочек. Ну ладно, это не его дела… С вежливым «простите, не хочу вам мешать» он захлопнул за собой дверь и занялся избавлением честных людей от трупа берсеркера. Это, собственно, было легко достигнуто водружением его на плечи и сбрасыванием с четвертого этажа в огромную кучу мусора, которая перегородила почти всю Призрачную Аллею. Потом Фафхрд подобрал зазубренную симиту, вырвал ее из сжимавшей ее ладони и швырнул руку вслед за трупом.

Затем, нахмурившись, осмотрел окровавленное оружие, которое намеревался оставить себе в качестве сувенира, и задумался: «Чья же это кровь?»

Избавиться от Исафем оказалось куда труднее: здесь нельзя было просто умыть руки. Спасибо за то, что она почти совсем избавилась от своего безумия и частично от мужененавистничества, научилась бегло говорить на ланкмарском и в конце концов полностью удовлетворилась, получив маленькую кузницу в Медном ряду за Серебряной улицей, где она создавала прекрасные украшения и продавала из-под прилавка всяческие безделушки, вроде очаровательных колючек с отравленными шипами, известными на всю Невону.

Тем временем Смерть — для него время двигалось совсем не так, как для всех людей, — пришел к выводу, что для полной квоты ему остается два удара. Та чрезвычайно слабая дрожь от волнения, которую он испытывал при виде двух любимых героев, разрушивших его гениальную импровизацию, допуская, конечно, что здесь вмешались неизвестные и превосходящие даже его силы, сменилась жестокой ненавистью из-за сознания того, что не осталось больше времени на изощренные выдумки. Теперь ему самому придется взяться за дело — этот акт он в глубине души ненавидел.