Вернемся к нашему вопросу: что же должна чувствовать в этой ситуации Маша Шамраева? Это целый комплекс сложнейших переживаний: она безнадежно влюблена; ей неловко и досадно за мужа, который с виноватым видом путается у всех под ногами; её наверняка гнетет комплекс материнской вины: ведь она бросает на несколько дней своего младенца и не поддается на уговоры мужа ехать домой; Маша, видимо, взволнована известием о приезде Нины Заречной и т. д.

Итак, любовь, досада, вина, ревность… Какими же средствами выражает их Чехов? В начале IV действия – это ее короткие реплики, из которых мы, собственно, с ситуацией и знакомимся. А в его второй половине, с приездом в имение Аркадиной и Тригорина, когда Маша принимает участие в общей игре, это и вообще…объявление о выпавших в лото номерах: 22, 3, 8, 81, 10 и т. д. И всё! Это последнее, что произносит она на сцене, участвуя в общей игре. Так способны ли эти цифры выразить хоть что-нибудь из ее сложной эмоциональной гаммы? У Чехова – да! Потому что в его театре неважно что говорят, а важно что чувствуют и о чем думают люди. Конечно, передать это значительно трудней. Для кого-то и просто невозможно. Создатели чеховских спектаклей должны докопаться до душевного родника каждого из героев, направить этот поток в единое русло и заполнить им зрительный зал. Настоящее театральное таинство с омовением и просветлением.

Почему же, однако, такое странное отношение к слову, почему не оно является главным носителем смысла? Дело в том, что драматург ощущал: слово износилось и опошлилось, оно плохо отражает смысл индивидуального бытия. Не случайно, именно в ноябре 1896 года, когда Чехов переживал неудачу с постановкой «Чайки» в Петербурге, он пишет Вл. И. Немировичу-Данченко письмо, в котором открыто объясняет свое понимание слов и разговоров в жизни. Это понимание он, конечно, воплотил и в своей драматургии. И то, что Немирович-Данченко понял, о чем идет речь, – засвидетельствовано фактом блистательной московской премьеры «Чайки», которую он осуществил совместно со Станиславским.

А теперь – фрагмент этого письма от 26 ноября 1896 года.

«…Почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. Когда люди молчат, то это значит, что им не о чем говорить или что они стесняются. У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно – и говорить об этом так же скучно, как переписываться с Луговым. Ты скажешь, что мы литераторы и что это уже само по себе делает нашу жизнь богатой. Так ли? Мы увязли в нашу профессию по уши, она исподволь изолировала нас от внешнего мира – и в результате у нас мало свободного времени, мало денег, мало книг, мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем… Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же, одно и то же, и все, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже; разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как не применимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженстве. Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, мы боимся. Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим ‹…› Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам…Короче, в нашем молчании, в несерьезности и в неинтересности наших бесед не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, «эпоху», обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее».

В «Чайке» Чехову удалось превратить слова в знаки, фиксирующие внешние обстоятельства и, одновременно, обогащающие их новым символическим смыслом и оттенками. Соединить в слове бытовое и бытийное; совместить вербальное целомудрие со стихией страсти («Люди просто пьют чай, просто обедают, а в это время складывается их счастье и разбиваются жизни»). И люди при этом не вопят, не призывают небеса в свидетели, не вызывают на дуэль и вообще – интеллигентные люди ведут себя сдержанно. Они говорят то, что принято говорить во время чаепития или игры в лото, – но переживают-то они страсти сильные, нешуточные!

Вот тогда обычные слова и фразы и получают дополнительную, не свойственную им эмоциональную и смысловую «добавку». Идет приращение значений, которые возможно понять только в пределах контекста . Происходит то, что М. Горький назвал реализмом, возвышающимся до одухотворенного и глубоко продуманного символа.

Что же такое – чеховские символы и каковы они в «Чайке»?

Главный из них вынесен в название пьесы. Упоминание о чайке в пьесе многократно. И каждый раз происходит пополнение символического содержания и уточнение авторской идеи. Итак, что же такое чайка в пьесе? Что она собой знаменует?

Эта красивая белая птица неразрывно связана с водным простором. Она свободно парит в воздухе. Поэтому, когда Нина говорит, что её тянет в соседнее имение (к искусству, любви, театру), как чайку, – возникает совмещение двух смысловых полей (жизнь Нины до встречи с Тригориным и вольное парение чайки над прекрасным озером) и формируется первый смысловой слой символа «чайка»: юность Нины в родительском доме – прекрасная, романтичная пора со стремлением к высшим целям.

Понятно, что подстреленная чайка – это символ убитых надежд. Запись об убитой чайке в записной книжке Тригорина тоже символична – это штрих к портрету художника, умещающего жизнь в «сюжеты для небольших рассказов». Чучело чайки, которое Тригорин заказал для себя, – знак опошления ценностей жизни. Забытое чучело чайки – символический знак того, что многое в жизни не только опошляется, но и безвозвратно забывается.

Слова Нины: «Я чайка…Нет, не то…Я актриса» – символ преодоления жизненных невзгод…Как чайка к озеру, тянутся герои пьесы к любви. И все они «подстрелены» ею.

«Я благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я наконец попал на такой чудесный остров, как Художественный театр», – написал Чехов в одном из писем этой поры. «Чайка» – место встречи драматурга Чехова со своим театром.

Одновременно триумфальный успех «Чайки», которая стала символом нового театра и всего «еретически-гениального», обозначил направление движения драматургической мысли на протяжении всего следующего века.

Символическую природу чеховской поэтики в полной мере восприняли создатели спектакля в Московском Художественном театре. И с тех пор на занавесе этого театра изображена парящая чайка как символ надежд, как устремленность к высшим ценностям, которых никогда не устанет желать человеческое сердце.

«Вишневый сад»(1904)

После «Чайки» были пьесы, которые часто называют трагедиями неизменности: «Дядя Ваня» (1899) и «Три сестры» (1901).

В 1903 году была написана, а в 1904 году была поставлена последняя комедия А.П. Чехова – «Вишневый сад».

Премьера её состоялась в Московском Художественном театре в день рождения Чехова – 17 января 1904 года, когда исполнялось двадцать пять лет творческой деятельности писателя.

«Вишневый сад» называют «лебединой песней» Чехова. И это действительно так. Это его последняя пьеса, которую создавал он, преодолевая физическую немощь и понимая, что дни его сочтены.

Чехов как врач не заблуждался относительно отпущенных ему сроков. Силы быстро таяли, а сказать надо было так много… «Вишневый сад» – это духовное завещание Чехова, его прощание с жизнью, последний взгляд на неё.

Работа над пьесой началась весной 1901 года, о ней он говорит в письме к О.Л. Книппер, актрисе Художественного театра, вскоре ставшей женой Чехова: «…напишу, если ничего не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 года». То есть собирался работать над «Вишневым садом» до конца отпущенного ему земного срока – «если ничего не помешает…» В промежутке между 1901 и 1903 годом, в ходе работы над пьесой, Чехов пишет ещё «Архиерея» и «Невесту». О них мы уже говорили.