— Это случилось так внезапно, — отозвалась я. — И у меня, наверное, был шок. Потому-то я и вела себя так после похорон.

— А как ты себя вела?

— Я все время плакала и никак не могла остановиться. Я плакала, не переставая, и тетя Люси, единственная родственница, которой я послала телеграмму о смерти папы, увезла меня с собой.

— В монастырь?

— Некоторое время я не сознавала, что нахожусь в монастыре.

— Как так?

— Я думаю, у меня было нервное потрясение, а, может быть, даже легкое помутнение разума, не знаю. Но, как бы там ни было, им удавалось прекратить мои рыдания, только одурманивая меня снотворными таблетками.

— Бедная Саманта, — сказал Дэвид. — Думаю, и я отчасти был виновен в твоем состоянии.

— Скорее всего, дело в том, что все навалилось на меня одновременно, — ответила я. — Ведь, собственно говоря, ты и папа — единственные люди, кого я любила.

С минуту длилось молчание, а потом Дэвид сказал:

— Продолжай свою историю, Саманта, я хочу знать обо всем, что с тобой случилось.

Голос его звучал ласково, и наверное из-за того, что мы были с ним одни в темноте, мне легко было говорить так свободно. При других обстоятельствах мой рассказ, пожалуй, дался бы мне намного труднее.

Я не могла видеть Дэвида, но знала, что он здесь, рядом, и это меня успокаивало. И в то же время это было все равно, что видеть о нем сон.

Раньше, когда мы говорили с ним при встречах, я всегда боялась сказать что-нибудь не то, чтобы не обнаружить свое невежество или просто чтобы не рассердить его. Видимо, так было потому, что он был сильной и значительной личностью, и я чувствовала себя рядом с ним неуверенно. Я казалась себе такой ничтожной!

Но теперь, в темноте, мы оба были как бы бестелесны, и я чувствовала, что могу говорить с Дэвидом так, как всегда этого хотела, то есть как равная с равным.

И я продолжала свой рассказ.

Немного придя в себя, я узнала, что монахиня, ходившая за мной, была по происхождению француженка-эмигрантка, которая бежала из Франции во время наступления немцев на Париж, но после войны так и не вернулась на родину. Она рассказала мне, что орден сестер Святой Марии состоял из монахинь-учительниц и что при монастыре есть школа, где она преподает французский язык. После ее ухода я долго размышляла, а когда наутро она снова пришла ко мне, я ей сказала:

— Сестра Тереза, вы бы не взялись учить меня французскому? Я его немного знаю, но уверена, что у меня ужасное произношение, и к тому же я не сильна в грамматике.

Она пришла в восторг от этой идеи, и с тех пор всякий раз, когда она приходила ко мне, мы разговаривали с ней только по-французски.

Именно в это время мною овладела мысль, что я должна измениться и стать такой, какой Дэвид хотел меня видеть. Он ведь сказал, что я чудовищно невежественна, и это была правда.

Я должна была признать, что мое образование оставляло желать лучшего. Около трех лет я ходила в школу в Уорчестере, но посещала занятия крайне нерегулярно. Если в усадьбе находились какие-то срочные дела, то я оставалась дома. В плохую погоду добираться до школы было трудно. Станция, откуда шли поезда на Уорчестер, находилась в трех милях от нашей деревни, и добраться туда можно было только на велосипеде. Летом такие поездки доставляли мне удовольствие, но зимой, когда лил дождь, или сыпал снег, или дул пронизывающий ветер, мне было страшно выезжать из дома ранним утром и возвращаться домой вечером в сумерки. К тому же мама очень тревожилась из-за того, что мне приходилось ездить в поезде одной. Она настойчиво внушала мне, что я должна садиться в вагон, на котором написано: «только для дам», и заставила меня пообещать, что когда я выйду на станции в Уорчестере, то не буду задерживаться там, а как можно скорее пойду в школу.

Как бы то ни было, я подозреваю, что отсутствовала на занятиях в школе гораздо чаще, чем присутствовала на них.

До школы у меня была гувернантка, женщина, которая жила на покое в Литл-Пулбруке, в небольшом домике, унаследованном ею от родственницы.

Это была очень старая и довольно неприятная особа, которая ужасно злилась, когда я с первого раза не могла понять то, о чем она рассказывала. Я старалась не выводить ее из себя и часто делала вид, будто все поняла, хотя на самом деле весьма смутно представляла себе то, что она пыталась мне втолковать.

Быть может, если бы у нас в доме была хорошая библиотека, то я читала бы побольше. Но кроме собрания сочинений Диккенса и одного романа Вальтера Скотта в папином кабинете были лишь переплетенные проповеди и религиозные трактаты, которые показались мне невероятно скучными, когда я попыталась их прочесть. Часто вечерами, когда мама сидела за шитьем или вышиванием, а в этом она была великая мастерица, папа читал ей выдержки из газет, но это не слишком способствовало пополнению моих знаний.

В общем, Дэвид был прав во всем, что говорил обо мне, и это-то как раз меня больше всего и задело. Ведь ни один человек не любит слышать о себе правду.

Лежа в постели в небольшой комнатке монастыря, которая была, по сути дела, одной из монашеских келий, я приняла решение всерьез заняться своим образованием.

Когда тетя Люси в очередной раз пришла навестить меня, я рассказала ей о своем намерении, и она, обрадовавшись, что я хоть к чему-то проявила интерес и перестала наконец плакать, вызвалась мне в этом помочь. Она попросила сестру Магдалену, которая преподавала литературу и историю, посоветовать мне, что читать, и принести все книги, которые, по ее мнению, смогут быть мне полезны.

Как ни странно, но у монахинь оказалась довольно большая библиотека, и хотя в ней, естественно, не было современных романов (например, им и в голову не пришло приобрести книгу Дэвида), но там оказалось много произведений классиков. В библиотеке были книги Теккерея, Джейн Остин, Троллопа, а потом сестра Магдалена стала приносить мне книги по мифологии, которые я полюбила больше всех других.

Доктор предписал мне полный покой, так что я целыми днями лежала в постели и читала. Когда мне разрешили выходить, я обычно сидела в саду, где было очень тихо и спокойно, и тоже читала.

Если мне было что-либо непонятно, я обсуждала это с сестрой Магдаленой, с сестрой Терезой ежедневно говорила по-французски, пока она не сказала, что вполне довольна моими знаниями.

Мало-помалу я немного окрепла, но у меня все еще не было аппетита, да и еда в монастыре отнюдь не способствовала его пробуждению.

Однажды тетя Люси вышла ко мне в сад и сказала:

— Не думаешь ли ты, Саманта, что тебе пора возвращаться на работу?

Я посмотрела на нее с удивлением. Я привыкла думать о себе как о больной и совершенно упустила из виду, что рано или поздно мне придется вернуться в Лондон или подыскать себе какое-нибудь другое занятие. Тетя Люси рассказала мне, что папа завещал мне все, что у него было, а было у него не так уж много, всего несколько сот фунтов. Этого могло хватить на то, чтобы не умереть с голоду, но все-таки я понимала, что до конца жизни мне предстоит содержать себя самой. Тем не менее, не слишком приятно было услышать, что тетя Люси хочет избавиться от меня.

— Вы хотите, чтобы я уехала? — спросила я.

— О нет, Саманта, я рада, что ты здесь, — ответила тетя Люси. — Но ты не можешь провести остаток жизни, сидя в саду и читая книги. Ты молода, а такое существование не совсем подходит для молодой девушки.

— Но ведь некоторые из монахинь не старше меня, — возразила я.

— Ты хочешь стать монахиней?

Я подумала о Дэвиде и поняла, что меньше всего на свете мне хочется стать монахиней. Я хотела снова увидеть его, хотела, чтобы он любил меня так же, как любил до того, как увидел все мои недостатки.

Пожалуй, я всегда сознавала, сколь неполно мое образование, но лишь начав основательно пополнять его, я поняла, как мало знаю, В моем образовании были большие пробелы в области географии, истории, да и других знаний было мало.

— Мне еще так много хотелось бы сделать здесь, в монастыре, — сказала я.