Тетя Люси ничего не ответила на это, но позже я узнала, что она позвонила Джайлзу и сообщила ему, где я нахожусь.

Оказалось, что он был очень встревожен моим исчезновением, хотя сразу же понял, что я, должно быть, уехала домой. Во всяком случае, он сказал, что рад будет моему возвращению. То же самое он подтвердил и мне, когда я позвонила ему по настоянию тети Люси.

— «Вог» и многие другие журналы требуют от меня именно ваших фотографий, Саманта, — сказал он. — И вы поставили меня в очень трудное положение своим неожиданным бегством.

— Простите меня, — кротко попросила я.

— Ваша тетя рассказала мне, что вы тяжело переживали смерть отца, — продолжал Джайлз. — И, конечно, принимая во внимание это прискорбное обстоятельство, я должен простить вас. Но не медлите с возвращением, Саманта. Нам с вами предстоит очень много работы.

Я вернулась в Лондон, полная опасений и страха, и не только из-за Джайлза, но также из-за Дэвида.

А по телефону я сказала Джайлзу:

— Я вернусь обратно, но только с одним условием. Вы не станете приглашать Дэвида Дарэма в студию в то время, когда я там буду, и вы не дадите ему моего адреса.

— Вы что, не хотите видеть его? — с удивлением спросил Джайлз.

— Нет, — кратко ответила я.

Наступило молчание, но, потом, обдумав мои слова, Джайлз ответил:

— Ваша личная жизнь меня не касается, Саманта. И если вы не хотите видеть Дарэма, то я, разумеется, не скажу ему, где вы живете.

При виде меня Джайлз пришел в восторг оттого, что я так сильно похудела. Мне же казалось, что от меня остались одни глаза, а Мелани подшучивала надо мной, утверждая, что я похожа на фонарный столб. Впрочем, Молинью и Норман Хартнелл тоже в восхищении от моей худобы и обещают в своей новой коллекции создать несколько туалетов специально для меня.

Первое, что я сделала, вернувшись в Лондон, это записалась в библиотеку, и спустя примерно неделю тамошние сотрудники уже привыкли к тому, что я меняю книги чуть ли не через день, и подшучивают надо мной по этому поводу всякий раз, когда я там появляюсь.

Я изо всех сил старалась восполнить пробелы в своем образовании, но не забывала и других слов Дэвида обо мне — то есть что я «до смешного невинна».

Я все еще слышала, как он говорит мне об этом с издевкой в голосе, и помнила, как его язвительные слова точно плетью стегали меня по больному месту и приводили в отчаяние.

Я думала о том, что он находится в обществе леди Беттины, и была уверена, что все женщины, которые домогались его в прошлом и которых он, возможно, любил, были очень опытными и умудренными жизнью. Я с отчаянием повторяла себе, что он считает меня скучной, и это не удивительно. Да и какой же я могу быть, если я столь несведуща в вопросах любви, как, впрочем, и во всем другом!

Трудность заключалась в том, что в то время как я могла многому научиться, читая книги по истории, литературе и другим предметам, книги, которая научила бы меня любви, по всей вероятности, просто не существовало.

Конечно, читая художественную литературу, я знакомилась со знаменитыми любовными историями, случавшимися на протяжении веков, и, размышляя о прочитанном, я приходила к выводу, что если бы я любила Дэвида по-настоящему, я сделала бы то, чего он хотел от меня. Ведь в конце концов короли отказывались от короны, между государствами вспыхивали войны, между семьями возникали вендетты, а люди подвергались пыткам и гибли и все из-за любви!

Быть может, Дэвид был прав, и любовь — это слишком важное чувство для того, чтобы от него отказываться.

Я все думала и думала о Дэвиде, вспоминая, как он просил меня поехать с ним. И чем больше книг я читала, тем больше убеждалась в том, что люди готовы принести в жертву все самое дорогое ради человека, которого любят.

Нескоро пришла я к такой мысли, но осознав это, я сказала себе, что если бы я очень сильно любила Дэвида, то поступила бы так, как он хотел, даже вопреки собственным принципам.

Я чувствовала, что для того, чтобы вновь завоевать его любовь, я должна принести эту жертву, и что нет на свете ничего слишком трудного и слишком страшного, чего бы я не сделала ради того, чтобы Дэвид снова полюбил меня.

Ночи напролет я лежала без сна, мечтая о том, как в один прекрасный день я приду к Дэвиду и скажу ему;

— Меня больше нельзя назвать «чудовищно невежественной» и «до смешного невинной». Я теперь многое знаю, и я искушена в любви.

И я представляла себе, как он протянет ко мне руки и скажет, что любит меня, и после этого мы снова будем счастливы. Даже мысль о том, что Дэвид прижимает меня к себе и целует, наполняла меня тем же восторгом и удивлением, какие я ощутила при самой первой нашей встрече.

Хотя прошло уже немало времени, но одна мысль все-таки утешала меня, и это была уверенность в том, что если Дэвид не женился на мне, то он не женится и ни на ком другом.

Но, говорила я себе, быть может, когда он увидит, как я изменилась и какой огромный труд я проделала ради любви к нему, он все-таки попросит меня стать его женой. Вместе с тем, я чувствовала, что это не более чем мечта, нереальная, неосуществимая мечта, которая никогда не исполнится. Но все-таки я должна в нее верить!

Выхода у меня не было. Я должна была стремиться изменить себя, потому что знала: без Дэвида я никогда не буду счастлива, а, значит, и жизнь моя потеряет всякий смысл.

Голос мой затих в темноте спальни. Должно быть, я говорила очень долго. Я до такой степени погрузилась в воспоминания, что почти забыла о том, что Дэвид действительно находится здесь и слушает меня.

Это было все равно, что говорить с воображаемым Дэвидом, как я делала каждую ночь с тех пор, как убежала от него.

Я вздрогнула, когда снова услышала его низкий голос. Он спросил:

— А что случилось потом, Саманта?

— А потом… я встретила Питера и Виктора, — ответила я.

— Расскажи мне о них, — потребовал Дэвид.

Джайлз повез меня в Сайон-Хаус, принадлежащий герцогам Нортумберлендским, чтобы сфотографировать в интерьерах дворца. Это была идея журнала «Вог» — им хотелось, чтобы модели Джайлза позировали ему в реальной обстановке фешенебельных загородных дворцов.

Сайон-Хаус оказался поистине сказочным местом! Я никогда не думала, что существует столь изысканные и роскошные интерьеры. Интересно было бы увидеть этот особняк в былые времена, когда по его залам расхаживали десятки лакеев в ливреях с серебряными пуговицами, а герцог Нортумберлендский устраивал грандиозные приемы, на которых бывали члены королевской фамилии.

Все годы воины особняк был необитаем, и это придавало ему несколько нежилой вид, какой обычно бывает в доме, где хозяева не живут. Но все-таки его великолепие по-прежнему поражало воображение, и мне доставляло истинное наслаждение позировать в холле с колоннами и позолоченными статуями, или в длинной картинной галерее, или в роскошно обставленных залах.

Джайлз закончил работу со мной и стал фотографировать Мелани и Хортенз, а у меня выдалась свободная минутка, и я решила прогуляться по галерее, чтобы осмотреть картины.

Стоя перед прекрасной картиной кисти какого-то голландца, я вдруг услышала, как ко мне сзади кто-то подошел. Думая, что это Джайлз, я сказала:

— Интересно, кто написал эту картину?

— Ян Ван Эйк, — ответил мужской голос, и я изумленно обернулась.

Это оказался вовсе не Джайлз, как я предположила. Передо мной стоял молодой человек с пышной шевелюрой, на вид ему было лет тридцать. Он был без шляпы, а в руках у него был большой блокнот. Он без сомнения был джентльменом, и я решила, что он принадлежит к герцогской семье.

— Вы интересуетесь живописью? — спросил он.

— Мне бы хотелось знать о ней гораздо больше, чем я знаю, — ответила я, и снова подумала о том, до чего же я невежественна, а живопись — еще одна область, в которой я полный профан.

— Хотите, я расскажу вам о ней все, что знаю сам? — спросил он.