И лишь одно печалило попа: отдалилась от него после памятной той ночи царица Анастасия Романовна.
Прежде, бывало, как увидит его, так сейчас же: «Дедушка, посиди со мной! Дедушка, почитай мне что-нибудь из Божественного! Скучно мне». А теперь редко когда и улыбнётся при встрече с ним, у себя ли во дворце али в церкви: так, лишь кивнёт слегка головою и пройдёт. Ну, а о братьях её, боярах Захарьиных и говорить нечего: смотрят волком, так что дрожь иной раз берёт. Ничего не поделаешь — эти ему теперь заклятые враги. И ничем их, властолюбцев свирепых, теперь не умилостивишь, ничем не уговоришь.
Ну, да на всё воля Божия! Близко к царю стоят они, братья Захарьины. А всё же не они одни рядом с ним.
Глава VIII «СТРАШИЛА ДЕТСКИЕ»
Нет, и всё-таки то было не притворство! Царь воистину был при смерти, и исцеление его воистину было чудом. И если многие из окружения его, да и из простого всенародства московского, ещё сомневались, судача о только что пережитой беде: а не разыграл ли он, государь великий, с людьми своими шутку сию затейливую? — то сам-то он знал, что был всего лишь на малый шаг от бездонной той пропасти, из которой возврата ещё не было никогда и никому.
И не от малодушия, а от смертной тоски и горькой жалости к себе и беззащитным сиротам своим, оставляемым им на произвол судьбы, дал он, страдалей державный, обет пойти, коли выздоровеет, в дальний Кириллов монастырь, на Белоозеро, и там, в тишине лесной, вдали от суеты и волнения житейского, возблагодарить Господа за великую милость к нему, рабу Его недостойному, и покаяться там, и поплакать вместе со старцами святыми о грехах своих и прегрешениях, и пожертвовать той обители многие богатства и дары во спасение своей души и всего православного христианства. А идти на Белоозеро поклялся государь не один, а со всем семейством — с царицею, и с младенцем-царевичем, и с меньшим братом своим князем Юрием Васильевичем, известным на Москве тихим житием и любовию к церковному благочинию, природной, видно, немоты и кротости ума своего ради.
Был он, государь великий, с отроческих лет своих благочестив и ревностен к Богу. А после болезни и вовсе светел стал царь. По три, а то и по четыре службы на дню выстаивал он в церкви, в Благовещенском либо Архангельском соборе. А то и по иным московским церквам ездил: где свечу поставить кому из святых угодников, на чей день пришлось, где дары свои царские принести, а где и так просто постоять перед святыми иконами, полюбоваться благолепием и чином церковным да лишний раз лоб перекрестить. И дома, во дворце его царском, когда ни спросит кто, как государь, доступен ли, то и там ответ был чаще всего один: на молитве государь, нельзя сейчас к нему.
И умилялись люди московские сей благодати Божией, снизошедшей на царя, и радовались вновь обретённой кротости его, и молились о продлении дней тех тихих и счастливых на вечные времена. И казалось, что и наставнику его, попу Сильвестру, должно было бы лишь радоваться, видя такое усердие царственного питомца своего к Богу. Но не радовался тому поп, а лишь мрачнел день ото дня. А причина досады и неудовольствия его была проста: за молитвою, да хождением царским по церквам, да за колокольным звоном стали все дела в государстве Российском.
А дел тех было не перечесть! И Казань бунтовала, лишь оглушённая, но не покорённая победой той славной и кровавой, и ей управу надо было дать во всём. И черемиса волновалась, отказываясь платить дань Москве. И послов иноземных царь не принимал, ссылаясь на недосуг. И мор обнаружился в Псковской земле. А воинство московское, очнувшись от победного похмелья, разбрелось кто куда, а раненые и увечные, вконец обнищав, скитались Христа ради меж двор. А вдовы и сироты погибших на той войне Казанской сидели по домам своим без хлеба и без жалованья либо просили подаяния под окнами и на папертях церковных. И глас их скорбный и безответный вопиял в ушах у всех, кто не потерял ещё сострадания к ближнему своему в сердце своём.
А когда узнали ближние люди царские о намерении его идти по весне со всем своим семейством на богомолье, да чуть не по всем российским монастырям — и к Троице, и в Иосифо-Волоколамскую обитель, и в Песношский, и в Кириллов, и в Ферапонтов монастырь, — совсем всполошился поп. Да что ж это такое будет? Тащить младенца своего спелёнутого за тридевять земель, сквозь леса и болота пустынные, сквозь грязь непролазную, да комарьё, да тяжкий зной? И царицу, с младенчества своего некрепкую здоровьем, беспокоить, и самому пыль глотать да грязь месить да ночевать по чужим дворам, где пришлось? А дела все в державе своей бросить? И всё то ради чего? Молитва — она везде молитва. Была бы вера в душе молящего, а где он преклонил колени свои — что Господу до того?
«Полно, да уж не повредился ли царь в уме по исцелении своём? — думал поп. — Благочестие благочестием, да надо же и меру знать! Недаром люди говорят: заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт… Юродивый на царстве? О Господи, этого ещё не хватало Русской земле!»
— Отложи, государь, намерение своё, — убеждал он царя. — И сам ты ещё не окреп после болезни, и царевич ещё при материнской груди, и царица твоя настрадалась, намучилась во дни болезни твоей-зачем ты тревожишь её? А коли жаждет душа твоя подвига христианского — так кто ж мешает тебе в том здесь? Молись, и постись, и смиряй себя, и твори милостыню рукою твоею щедрой — и Бог услышит тебя… А от клятвы твоей я тебя разрешу ради дел твоих державных и заботы твоей о людях твоих…
— Нет, святой отец! — отвечал ему царь, и глаза его при этом всякий раз загорались каким-то горячечным, исступлённым блеском и губы стискивались ещё плотнее, а острая, клином, бородка воинственно вскидывалась вверх. — Не отговаривай меня… Не ты, поп, умирал тогда, и не тебя спасла десница Всевышнего. И не тебе понять меня… Я дал обет! И я исполню его.
— То не смирение, то гордыня твоя, царь! И не думай, что затея твоя угодна Богу. Чем тише молитва человеческая, тем больше веры ей от Него… И не в том долг твой царский, чтобы скитаться по дорогам державы твоей. Чую я и страшусь, государь, что не кончится богомолье твоё добром. Послушай меня, прошу тебя…
Но глух был на этот раз царь к уговорам и увещеваниям попа. И Адашев делу тому тоже не помог. И его молил поп помешать безвременному походу царскому на Белоозеро, усадить царя сперва за дела, за устроение войска и земли своей после страшного кровопролития казанского. Да одно только и сказал ему постельничий царский:
— Отче, прости меня… Не по силам мне сие! Уж коли ты не можешь — что ж тогда про меня-то говорить? Голова в таких делах твоя! А я? Я всего лишь государев слуга, и долг мой — повиноваться во всём воле его. И мне, отче, тревожно, и меня страшит затея его безумная! С грудным младенцем, с хворою женою — и куда, в какую даль? Да не могу я перечить ему, когда он и слышать сейчас не хочет никого… Нет, отче! Одно я и смог: велел раздать увечным и вдовам погибших, что удалось наскрести в Разрядной казне. Да насколько им этого хватит? А всё ж, может протянут до его, государя, возвращения с богомолья того назад…
Пренебрёг царь мольбою мудрого наставника своего! Наступил май. Установилась погода, и тронулся из Москвы торжественный поезд царский. И премного дивились ему люди московские: столь длинен был он, тот поезд, что голова его была, почитай, уже у Яузы-реки, а хвост ещё даже и не выполз из Кремля! Впереди его, в доспехах и всеоружии, ехала конная стража дворцовая, а за ней в возке своём просторном царь, а за ним в другом возке царица с младенцем-царевичем и мамкою его, а за ними князь Юрий Васильевич Немой, а за ним князь Иван Мстиславский и Алексей Адашев, коим велено было быть неотлучно при особе царя во весь поход, а за ними бессчётно — иные разные дворцовые чины, и дьяки, и подьячие с казною царской, и лекари, и комнатные слуги, и ключники, и повара, и шорники, и седельники, и кузнецы, и многий другой служилый люд. А за ними ползли телеги и повозки со всяким добром — и с хлебным, и с винным припасом, и с утварью, и с одеждой, и с перинами пуховыми, и с шатрами, и с сундуками тяжёлыми, медью окованными, куда с великим тщанием и бережением было уложено все, в чём могла случиться на дороге нужда. А замыкал поезд особый полк государевых стрельцов — при наряде пушечном, да при пищалях с огненным боем, да под хоругвями развёрнутыми, — повсечасно готовый отразить любого государева врага, откуда он ни объявись.