А ещё — свист стрижей над водой на Яхроме-реке, и тёмные омуты, и густые заросли ольхи, и медвяное многотравье лугов, заливаемых по весне, и комариный звон. А ещё мерный плеск вёсел, и тягучая, долгая песня гребцов, похожая на стон… В Дмитрове царь и все ближние его пересели на суда и поплыли по той реке вниз — туда, где, схоронившись в лесных чащобах, стоял, хранимый Богом и верою своею, древний Песношский монастырь.

Давно задумал царь Иван посетить сию обитель, славную во всей Русской земле благочестием, и строгостью чина, и простотою житейского обихода своего. Давно мечтал он, государь, повидать укрывшегося в ней от мира старца Вассиана[54] Топоркова — ближнего друга и советчика покойного его родителя, великого князя Василия Ивановича. Многим на Москве ещё был памятен коломенский епископ Вассиан, племянник и продолжатель дела преподобного Иосифа Волоцкого, прозванный людьми московскими за поучения и обличительства свои гневные Бесным, сиречь Неистовым. Потому и свергли его ещё в малолетство царя Ивана мятежные бояре с епископии и сослали в сей захолустный монастырь, что был тот старец Вассиан лют и непреклонен в речах своих заносчивых, и власти их над собою не хотел признавать, и многие обиды и досады им тем самым учинил. А государь помнил того знаменитого старца ещё во всей силе и славе его и помнил, как ласкал его епископ Вассиан у матушки его в покоях, и на колени к себе сажал, и панагией своей дивной, драгими каменьями обсыпанной, давал ему играть, и сказки ему сказывал, и добру и послушанию его учил.

Много слухов разных ходило среди ревнителей истинного благочестия на Москве о непорочном житии, и нарочитой скудости, и святом подвижничестве, царивших в той древней Песношской обители. И конечно же знал и государь об этих слухах. А всё же и он не мог не подивиться измождённому виду, и рубищам убогим, и мозолистым, натруженным рукам, и тому духу высокого смирения, что светился на бледных лицах песношских чернецов, встретивших его вместе со своим игуменом и со всеми хоругвями церковными ещё за версту от монастырских ворот.

А ещё пуще того подивился государь, когда втиснулся он, будто к зверю в нору, в ветхую кельицу к богомольцу и другу своему старинному старцу Вассиану. Пришлось ему, государю, согнуться в три погибели, чтобы не задеть головою за дверную притолоку. И так и не нашлось в той кельице даже скамеечки убогой, чтобы присесть ему и передохнуть: всего-то и убранства в ней имелось что икона в углу, да лежанка в три голых доски, да свеча, да кружка с водой на поставце под решётчатым окном. И так темно, так сыро было в той кельице, и такой в ней стоял тяжёлый дух — дух увядающей плоти, и старческой немощности, и нечистоты, — что царь даже запнулся на пороге, ощутив от духа того тяжкое стеснение в груди.

При виде государя Вассиан было привстал со своей лежанки и даже успел спустить ноги на пол, но Иван остановил его:

— Сиди, сиди, святой отец… Ну, вот и встретились мы с тобой, отче Вассиан, — сказал царь, положив руку ему на плечо и вглядываясь в суровое, изборождённое морщинами лицо старца. — Сколько мы не виделись? Двенадцать лет?

— Без малого двенадцать, государь. Ты был тогда ещё в отрочестве своём… А я уже и тогда был старик…

— А где панагия твоя, отче Вассиан? Я её помню…

— А как сняли её с меня тогда Шуйские, когда прогнали с епископии, так и не видел я её с тех пор… Погляди вокруг себя, государь, — может, на ком из нынешних её и найдёшь. На попе твоём Сильвестре её нет?

— Без дела хулишь человека, отче Вассиан! Поп- бессребреник. И чужого отродясь не брал. Про то знают все…

— Истинно, истинно, государь! — сверкнул, как угольями, глазами своими в ответ старец. — Зачем ему теперь брать? И так в земле Московской всё его! Сам царь в рот ему смотрит, а царица мух от него отгоняет, а бояре ему на посылках служат — чего ж ему ещё? Знай живи себе, радуйся! Да Бога моли о счастии таком… Коли с Алёшкой Адашевым из-за добычи не передерутся- к чему ему и воровать? Ты сам ему всё принесёшь, сам отдашь. Мол, сделай милость, прими, бессребреник ты наш… Скипетр-то свой ему ещё не предлагал? Али уж примеривали: может, подойдёт?

— А ты, смотрю, тише не стал, отче Вассиан! Который уж год в заточении, а дух всё тот же. Уж коли невзлюбишь кого — пощады не жди… Чем тебе советники-то мои досадили? С чего ты вдруг, аки лев рыкающий, набросился на них?

— Чем, государь? А тем, что они умнее тебя. И вертят тобою, как хотят.

— Ты же знаешь, отче… Всю жизнь мою я, считай, сирота. Мне без подмоги ближних моих не прожить. И государство моё не удержать… А советы их все на благо державы нашей, и польза от них ведома всем. И в земле Московской ныне мир и тишина, и соседи мои сидят смирно, и церковь наша святая нерушимо стоит во славе своей. Почто же мне Бога гневить? Почто жаловаться Ему на судьбу и на людей моих?

— А по мне, государь, пусть не будет ни мира, ни тишины в державе твоей! И соседи твои пусть ополчатся на тебя, и вера в людях твоих замутится, и настанут глад, и мор, и разорение в земле твоей… Всё то не значит ничего! Ничего, коли пошатнётся власть твоя царская. И не ты, а холопи твои будут властвовать в государстве, и не будешь ты один сильным, один властным на Руси. Ты самодержец, царь! Государь же выше державы своей. А нестроение людское, и глад, и мор, и обиды от соседей твоих — они были всегда и будут, пока мир стоит. Не должно тебе, великий государь, беспокоиться о том. А должно тебе думать лишь о троне, о самовластии своём. И тогда державе Российской и ныне, и присно, и вовек не страшно будет ничего!

— Вот и хотел я, отче Вассиан, испросить совета твоего отеческого, — со вздохом сказал царь, опускаясь на лежанку рядом со старцем. — Как быть мне дальше? Как править мне державой моей? Помоги советом, как помогал ты, верный слуга, покойному родителю моему. Знаю, слушал он тебя всегда, и мысль твою ценил, и много пред другими ближними людьми своими тебя возвышал… В чём, отче, удача великих царей, прославивших имя своё в веках? И в чём была погибель царей несчастливых, кому бремя власти царской оказалось не по плечу?

— Спрашиваешь, государь? Что ж, скажу. Скажу, ничего не утаю от тебя… Только сначала спрошу тебя; ты один пришёл? Там, за дверью моей, нет никого? Никого из тех наушников и соглядатаев, кого приставил к тебе любимец твой, поп Сильвестр?

Может, и удивился, и оскорбился царь на вздорные слова сии, но спорить не стал. Молча поднялся он с лежанки и рывком распахнул ветхую, местами уж рассохшуюся дверь в кельицу: кроме двух молчаливых царских рынд, стоявших там на часах, за дверью не было никого. Но, повинуясь желанию старца, и их на всякий случай отпустил царь движением руки своей, и они, гремя бердышами, отошли от двери той кельицы подальше. А совсем уйти им было нельзя: то было бы вопреки охранному обычаю, а в нём не был волен и сам царь.

— Ну, убедился, Фома неверующий? Али ещё нет?

— Убедился, государь… А теперь сядь ко мне поближе. Да приклони ухо своё… Запомни одно, царь! Запомни на всю жизнь свою, сколько бы тебе на этом свете ни жить. Коли хочешь быть истинным самодержцем, коли хочешь удачи и славы царствию своему — не держи, царь, никого подле себя, кто был бы умнее тебя. Слышишь? Ни одного! Ни советника, ни друга, ни сродственника — никого! Ты лучше всех и ты умнее всех — так решили не люди, так решил Бог. Вспомни, государь, что говорил ещё деду твоему преподобный Иосиф Волоцкий: «Царь естеством своим подобен еси всем человеком, властью же подобен вышнему Богу». И любая воля твоя, или мысль, или твоя государева блажь — они от Бога. И не людям о них судить… На том держались все великие царства во все века! И на том и держатся они. А забота, и страсти людские, и печали, и слёзы их — всё то суета сует, и дела тебе до них нет. А коли будут рядом с тобой люди умнее тебя, хотя бы тот же поп или Алёшка тот безродный… А коли будешь держать их подле себя — ты будешь их холоп, а не они холопи твои, и ты будешь служить им, а не они тебе. И в том царству твоему гибель! И в том Господу нашему, когда придёт твой час, дашь ты ответ на суде Его… То не твой, государь, то Его, Всевышнего, закон: «Ино кто бьёт, тот лутче, а кого бьют да вяжут, тот хуже».