— А кровь?

— Что- кровь?

— А крови, а гнева моего должно ли мне бояться, отче Вассиан? И если нет, то, значит, смалодушествовал я тогда на Торгу, на Лобном месте, когда поклялся перед всем народом московским править державой моей без грозы?

— Не бойся крови, царь! Не только по вине, но я безвинной крови не бойся — что значит она в многолюдстве и беспредельности державы твоей? Новых народят! Невелик труд, и невелика наука… Не должен ты забывать, что кровь та не от тебя, она от Бога. А кто из смертных может проникнуть в помыслы и волю Его? И кто из нас, смертных, знает, что такое смерть? Мы не хотим её, а может, она и есть высшее Благо? И кто из много думавших о мире сём бренном и несовершенном решится сказать, что плаха и топор палача есть воистину для человека казнь и погибель, а не благодеяние, не великая и последняя милость ему от тебя?

И страшно, и радостно стало тогда на сердце у Ивана-царя! И дух захватило у него, когда услышал он речи сии дивные от верного друга и советчика покойного родителя своего. И преисполнилась душа его сыновней благодарностью к старцу сему суровому, и к правде его высокой, и к заботе его отеческой о троне российском и о благоденствии всей Русской земли. Нет, не сломили долгие годы заточения, и нужды, и безвестности епископа Вассиана! И по-прежнему велик он был духом и разумом своим.

И упал великий государь перед седобородым старцем тем на колени. И прильнул он губами своими к иссохшей, но всё ещё твёрдой его руке. И невольные слёзы умиления выступили у царя на глазах, когда он целовал эту руку, которая не раз ласкала и благословляла его ещё в далёком его детстве.

— Да будет милость Божия на тебе, отче Вассиан! И да простит Он тебе все твои грехи, ежели они у тебя есть… А был бы жив мой отец, то и он лучшего совета мне бы не дал…

Будто только этой встречи и ждала душа юного царя во дни недавние печали и уныния его. И словно она и была тем единственным лекарством, которого так не хватало ему все последние годы, когда не раз просыпался он, властелин державный, в холодном поту от страха за себя, и близких своих; и за державу свою великую, вручённую Богом в его, как чудилось ему, нетвёрдые и неумелые руки.

Исчез страх! Исчезли сомнения и колебания в душе царя и недоверие его к жизни. И уже без тоски и сокрушения взирал он из оконца возка своего царского на скудость, и бедность, и дремотную неподвижность Русской земли. И уже не душила его, как прежде, злоба при виде покорных и бестолковых его подданных, послушно внимавших его царским повелениям, но с воловьим упорством делавших всё по-своему: что лучшие люди, что чёрный народ — всё одно. И никогда прежде не ощущал он, государь великий, такой чистой младенческой радости от молитвы своей к Богу, от службы и благолепия церковного, и от бесед своих душеспасительных со старцами-затворниками по дальним лесным скитам, и от милостей своих щедрых, воистину царских, что раздавал он большим и малым монастырям. А их ещё было немало на его пути от Песношья до самой до Кирилловой обители и дальше — до Ферапонтова Монастыря.

Ибо знал отныне царь: скоро, скоро наступит его час! Наступит день тот долгожданный, когда ни велеречивый протопоп благовещенский Сильвестр, ни суровый, непреклонный постельничий его Алексей Адашев, одним лишь присутствием своим будивший в нём какие-то смутные, невнятные угрызения души, ни кроткий Макарий- митрополит, ни именитые бояре, ни даже шумная, нахрапистая родня его царская — никто не посмеет сказать ему ни единого слова поперёк. Он, лишь он один будет царствовать и повелевать. И вот тогда-то и вздыбит, и вздрючит он Русь, это сонное царство! И ожжёт его что есть силы кнутом, и проснутся тогда, и закричат, и забегают люди московские, позабыв про лень и тупое упрямство своё, и покорятся во всём ему, и пойдут туда, куда он их поведёт.

А пока… А пока надо терпеть, и молчать, и подбирать не торопясь людей, кто думает не о том, как научить царя, а лишь о том, как бы ему, государю великому, угодить да как бы его не прогневить. Спасибо Сильвестру за учение его ревностное, за наставления его отеческие, и да простит ему Бог «страшила его детские», из коих как не сбылось, так, надо думать, и не сбудется ничто. И спасибо Алексею Адашеву за труд, за усердие его, за порядок, что навёл он в приказах, и в казне, и во многих других государственных делах… А всё-таки нет, не они надежда Русской земли! С ними спать ей ещё сотни лет, как спала она и до них.

Так думал царь, возвращаясь после многодневного хождения по святым местам в царствующий град свой Москву. Но не так, видно, думал Тот, Кто есть и будет в этом мире Господин всему.

Плыли они по Шексне. Уже смеркалось, но царь всё понукал и понукал кормчего и гребцов, торопясь домой, в Москву. И когда царская ладья пристала к берегу в каком-то глухом и пустынном месте, чтобы остановиться наконец на ночлег, уже звёзды высыпали на небосклон и стало темно. Сбросили сходни, снесли по ним на берег шатры и припас походный, спустилась царская стража, осторожно ступая по прогибающимся доскам, а за нею, при свете факелов, сошёл на берег и сам царь, поддерживаемый под руки с одной стороны братом своим немым Юрием Васильевичем, а с другой — постельничим царским Алексеем Адашевым.

Уже успел кто-то из расторопных слуг царских разложить первый костёр на лугу. Уже суетились люди вокруг походного царского шатра, воткнув в землю шест и растаскивая по сторонам атласный его верх. И уже предвкушал государь удовольствие походить по бережку, размять затёкшие ноги после долгого сидения в ладье, как вдруг… Как вдруг замычал, замахал руками немой государев брат, тыча перстом своим во тьму у государя за спиной, и закричали тревожные голоса на ладье, и заметались, заплясали в ночи зажжённые факелы, и все, кто был возле царя, забыв о нём, бросились туда, к сходням, где случилось, видно, что-то страшное, небывалое, чего никак не ожидал никто.

А случилось на ладье вот что. Едва ступила на шаткие сходни старая, вынянчившая ещё самого Ивана-царя мамка царская, держа на руках младенца-царевича, как подломилась гнилая доска и обрушилась вниз под грузным её телом. И упала старуха вместе с младенцем в воду, а место то оказалось глубокое, с вымоиной, и в тот же миг скрылась она вместе с драгоценной ношею своею под водой, даже и рта не успев раскрыть. Понятно, тотчас же, не мешкая, пометались все, кто был на ладье и на сходнях, вслед за нею в студёную воду, да быстра река Шексна, и потащила, поволокла она её, старую, вниз по течению. А когда всё ж нашли и вытащили её вместе с прижатым к груди младенцем на берег, обое они уже были бездыханны. Стали качать и откачали-таки, так что хлынула вода, а за нею чёрная слизь из беззубого старушечьего рта, и младенец Димитрий было вздохнул и тихо так, легко простонал что-то своё, младенческое, видно жалуясь на свою непрожитую жизнь. А глаз так и не открыл, и так и отошёл вскорости с миром у матери своей родимой на руках.

Был жив — и нет его. И оказалось, нужно-то было на то всё смерти всего ничего — много что полчаса.

Как громом небесным поражённый, сидел, онемев, царь у себя в шатре. А поодаль его без слёз на низенькой походной скамеечке сидела царица, тихо покачивая у себя в коленях мёртвого младенца-сына, уже спелёнутого кем-то то ли в простынь, то ли в саван — так что оставались видны лишь закрытые глаза его, да крохотный с горбинкой нос, да бескровные тоненькие губы на посиневшем его лице. А в дальнем углу шатра, там, куда не доступал свет от свечей, дрожала под конской попоной, и вскрикивала, и бормотала что-то своё старуха мамка, спасённая людьми, видно, лишь затем, чтобы уже до скончания дней своих расстаться с разумом, а вместе с ним и всяким пониманием того, где она и что происходит с ней.

Но не одни лишь они были в шатре. В скорбном молчании стояли вкруг царя, неся государеву службу, военачальники его, и князь Иван Мстиславский, и постельничий царский Алексей Адашев, и иные дворцовые чины. И потихоньку, то и дело оглядываясь на царя, уже готовил духовник царский Андрей аналой, и покров, и книги священные, и Святые Дары, ибо, по обычаю христианскому, даже душе младенческой, беспорочной, нельзя было отлететь к иным, горним мирам без церковного напутствия и прощения грехов её. А каковы те грехи — Ты сам, Господи, веси. «И вожделенное отечество подай мне, Господи, вновь сотворяя меня жителем Рая…»