Как?! Даже и его, государя земли Российской, некому оборонить? Даже и его предали они, ненавистные изменники, исчадие адово?

Волна неудержимого гнева накатила на царя. И померк свет в глазах его, а забыл царь, что не у себя в палатах он, не на пиру и не в сидении думном, а во храме Божьем. Разъярясь, взмахнул он посохом своим державным и со всею силою вонзил его концом в грудь стоявшему перед ним гонцу. «Поторопись, царь! Татары близко…» — только и успел, падая, вымолвить сей несчастный и тут же испустил дух.

И заметался, и заспешил царь, спасая жизнь свою! Бросился он лесными дорогами в Бронницы, а оттуда, не оглядываясь, в Александрову слободу. Но и там не было ему покоя, и там неотступный ужас перед смертью от сабли татарской либо в арканной петле не давал ему ни на малое мгновение сомкнуть глаз. И ускакал он и оттуда, и долго прятался и хоронился с охранной сотнею своею в чащобах и буераках лесных, и жил в шалашах, и молился там, и тосковал, и прибежал наконец в Ярославль. А оттуда немедля послал он под тайною великою ближних своих людей в Вологду и Холмогоры, чтобы готовили они корабли, дабы бежать ему, государю всея Руси, с сыновьями его из земли своей вон, за море, куда Бог наставит, а лучше всего в Аглицкую землю, где давно уже были обещаны ему его царственной сестрой, королевою аглицкой, защита и приют. И так тосковал, так метался он, страдалец державный, пока не пришла наконец весть из Москвы, что татары подлинно ушли.

Однако прошло ещё не меньше трёх недель с того дня, когда сгорела подожжённая татарами Москва, прежде чем решился беглый царь вернуться в свой стольный град к несчастным подданным своим. Но и этих трёх недель не хватило согнанным со всей земли по его, государя великого, указу людям, чтобы вытащить и похоронить в скудельницах все трупы из Москвы-реки и тем освободить течение её. Ещё висел над Москвой невыносимый смрад от валявшихся повсюду непогребенных тел, ещё на тридцать вёрст окрест неё всё было покрыто седым пеплом, и воду из колодцев пить было нельзя, и шатались люди её, обезумев, меж двор, ища погибших своих, и стояли везде стенания, и горький плач, и заунывный вой собак, когда поезд царский остановился на дальних подступах к городу, в селе Братошине.

И долго смотрел великий государь с пригорочка, где был раскинут царский шатёр, на мёртвое пространство перед, собою, некогда бывшее шумной, и весёлой, и полной жизнью Москвой. И сжимала печаль его сердце. И вздыхал он, и сокрушался, и взывал к милосердию Божию, видя такое разорение, какого ни он, ни кто другой и представить себе не могли даже в самых страшных своих снах.

И, может быть, именно тут, на этом пригорочке, при виде спалённой дотла Москвы, закралось впервые в державное сердце его сомнение: а того ли хотел Господь Вседержитель от него, возложив на голову его бесталанную царский венец? И туда ли повёл он, царь, народ свой, Богом порученный ему? И если не туда, то куда же надо было его вести?

Почему, почему за что ни возьмётся он, всевластный самодержец российский, всё валится у него из рук, всё рассыпается в прах? И все благие намерения его оборачиваются не тем и не так… И почему ни ласкою, ни грозою устрашающей, ни казнями кровавыми не может он ничего поделать с людьми? Дал он им магдебургское право-они же сами и отвергли его. А дал он им плеть, и дыбу, и страх, и твёрдую руку во всём — оказалось, что и этим их не проймёшь, и по-прежнему не хотят они ни в чём исполнять волю его, и лишь жмутся, и гнутся, и хоронятся по норам своим, и хнычут, и слёзы льют, а дел никаких не делают, сколько их ни стращай. Не хотят они ничего! Не хотят жизнь свою устраивать по-людски, не хотят землю пахать, как должно, не хотят врагов воевать, ни ливонцев, ни татар — разбегаются по лесам да по украинам далёким, на Дон либо к литовским рубежам, а то и того дальше — за Урал… Так что же нужно им? Воли хотят? Жить лишь по разуму своему? А есть ли он у них, этот разум? И зачем она им, воля та вольная? Чтобы на другой же день вцепиться соседу в глотку? Да и о какой воле может мечтать смертный человек, коли вся жизнь его предопределена?

«Так что же делать теперь, Господи? Научи! — молил царь, пытаясь проникнуть взором сквозь дымную пелену, нависшую над Москвой. — Отречься от царства и уйти в монастырь? Не по силам-де оказалась мне ноша моя, что не на ту-де голову возложил Ты, Всеблагий, — Мономахов венец? Или и дальше идти дорогой моей, уповая на милость и промысел Твой и не ропща на несчастную судьбу свою? Одна седьмая, говорите? Нет не седьмая! А если вставить в сей счёт всех сгинувших в Ливонской войне, и погибших от голода и мора, и безвинно убиенных в новгородский поход, и казнённых по воле моей за вины их и в устрашение другим, и сбежавших от гнева моего в леса — како будет оно тогда?… А хоть бы и седьмая, хоть бы и две седьмых! И две, и три седьмых, и половину народа моего положу, а от своего не отступлюсь! Не перестанет земля Российская родить хлеб, и не перестанут бабы в ней рожать детей. И коли суждено державе моей окрепнуть, и восстать, и победить врагов своих, то и оставшейся половины хватит, Чтобы настала в ней наконец иная жизнь… Суждено? А коли нет, коли не суждено? И что тогда?»

И едва всплывал в воспалённом мозгу царя этот вопрос, — а коли нет, коли не суждено? — как сразу слабели все члены его, и к горлу подступала тошнота, и хладный пот покрывал его чело, и ещё крепче хватался он тогда трясущимися руками за державный свой посох, будто надеясь найти в нём спасение от новых бед и несчастий, что только ещё ожидали его. И закрывал тогда в ужасе царь глаза, и где-то далеко впереди перед внутренним взором его открывались ему страшные, душу леденящие картины: моря и реки людской крови, и дым пожарищ, и разорение, и гибель всей Русской земли…

— Государь! Гонцы от хана Девлет-Гирея. Хотят говорить с тобой… — прервал вдруг одиночество царя кто-то из ближних его слуг, осторожно тронув государя за рукав.

— Гонцы? Зови! — встрепенулся царь, очнувшись от своих раздумий.

— Как прикажешь принять их, великий государь? Принести облачение твоё царское? И клейноты державные твои?

— Нет, не надо… В чём есть, в том и приму. В смирном платье приму, не до величания сейчас, — ответил царь и пошёл к шатру.

Привели гонцов. Их было двое. И, судя по виду гонцов, запылённых с головы до ног, по грязным, растрёпанным их шапкам и халатам, скакали они издалека.

— Как здоровье его всесветлого величества, хана крымского? — спросил царь, усаживаясь на складной стульчик, вынесенный перед шатром, и обращаясь к старшему из гонцов, приземистому седобородому мурзе.

— Государь наш милостью Аллаха и счастием своим воинским здоров, — ответил, поклонившись, мурза и замолчал.

По обычаю, гонец должен был в ответ спросить и о здоровье царя, но он не спрашивал, глядя прямо ему в глаза и пряча в короткой бородёнке своей усмешку. За спиной царя поднялся ропот. Но государь лишь шевельнул рукой, и ропот этот затих.

— Что приказал с вами брат наш возлюбленный, Девлет-Гирей? — помолчав, спросил царь.

— Государь наш не брат тебе. Он тебе отец! — ответил гонец и отступил на шаг, вращая глазами по сторонам.

Теперь уже не ропот, а многоголосый рёв раздался за спиной царя. Засверкали выхваченные из ножен мечи, и самые горячие из царских слуг бросились к гонцу, готовые на месте зарубить его. Но и на этот раз, взмахнув рукою, царь заставил свою свиту замолчать.

— Что приказал с вами, гонцами его, отец наш Девлет-Гирей? — опять помолчав, тихим и ровным голосом, будто и не случилось ничего, спросил царь.

— Шлёт тебе с нами великий хан Девлет-Гирей на письме указ свой, как тебе и дальше ему служить, — отвечал всё с тою же дерзкой усмешкой в бороде ханский гонец. — И ещё шлёт он тебе в подарок свой золотой, кинжал. А как с ним в позоре твоём поступить — сам смотри… А на словах великий хан велел тебе передать, что жжёт он и пустошит Русскую землю единственно что за Казань да за Астрахань, а богатства и казну твою применяет он к праху. Искал он тебя, царя московского, везде — и в Серпухове, и в самой Москве, желая головы и венца твоего. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь ещё хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал он, великий хан, пути в государство твоё. И снова будет он вскорости к тебе, коли не вернёшь отчину его, Казань и Астрахань, назад. Да велел великий хан тебе прислать ему поминки богатые, да не то, что случится под рукой, а полною мерою, по старине. А коли не сделаешь того, что хан велит, и не дашь ему клятвенную грамоту и за себя, и за детей, и за внучат своих быть во всём в воле его ханской и служить ему, как служили отцы и деды твои, то пеняй тогда, царь, на себя.