А самое главное, кто же мог подумать, что царь Иван, сей грозный тиран, прославившийся во всём подлунном мире свирепыми злодействами своими, и высокомерием, и жестокостью к его несчастным подданным, — что царь Иван окажется на деле столь жалким и малодушным, что, гонимый животным страхом, бросит в тяжкий миг испытаний и войско своё, и свой народ, и побежит куда глаза глядят, спасая лишь свою шкуру? Как заяц, петлял он по полям и лесам, как заяц, хоронился под каждым кустом — и где он теперь, государь всея Руси?
Ах, повезло хану, повезло! Так неслыханно повезло, что он даже не стал и дальше искушать судьбу. Поначалу, расположившись всем своим станом в Коломенском, он ещё было думал захватить и Кремль. Но когда увидел, что Москва горит вся из конца в конец и что он лишь погубит войско своё, бросив и его в этот адский огонь, то, простившись с мечтою о несметных сокровищах кремлёвских, отдал хан приказ татарам, пока не поздно, уходить. Пока-то ещё русские опомнятся от столь страшного пожара! Пока-то они приведут в порядок свои расстроенные полки, если вообще от этих полков в таком огне осталось хоть что-то годное к бою. Ясно, что на это нужно не день и не два. А он к тому времени с войском, и со всею добычею, и со всем бесчисленным полоном своим будет уже далеко. И скачи за ним не скачи — никаким преследователям его будет уже не догнать.
Тем и спаслась Москва: сгорев вся дотла, вплоть до кремлёвских стен, устрашила она врагов своих! Устрашила бедствием своим, и безумием, и грудами погибших в огне по улицам её и площадям, и погребённых под обломками рухнувших домов, и задохнувшихся в дыму, и затоптанных, задушенных в воротах кремлёвских, где погибшие в давке лежали уже в три слоя, а сверху по ним, по спинам их и головам, рвались в ворота те, кто был ещё жив, и тоже падали, и тоже умирали под ногами напиравших сзади, и так волна за волною, а скольких же мог спасти он, Кремль? А младенцы, а матери несчастные их, а старики, которые и с места-то сдвинуться не могли, не только что бежать, спасаясь от бушевавшего кругом огня под защиту его стен?
«Татары! Татары!» — прорывался повсюду сквозь грохот и треск обваливающихся домов один и тот же вопль потерявших от ужаса рассудок людей… Но не татары запрудили Москву-реку телами мертвецов! Запрудили её сами же жители московские, побросав потом туда всех погибших в огне либо передавивших друг друга в давке, в той звериной отчаянной борьбе, когда каждый за себя и только Бог за всех.
Полно, да только ли одним везением и счастием хана крымского сгорела Москва? И только ли его, разбойника, удачею потеряла Русская земля в одночасье почти седьмую часть своих жителей? А то, что против ста тысяч татар едва сумела Москва набрать пятьдесят тысяч своего войска, а всё остальное воинство её было в Ливонии, увязнув в той безнадёжной, нескончаемой войне, что длилась уже четырнадцатый год и высосала все силы, всю кровь их державы Российской? А страшный голод, а моровое поветрие, почти уже два года свирепствовавшие по всей Руси, — их за какие грехи наслал Господь? А побоище новгородское, а разорённый Псков, а Тверь, утонувшая в крови, — всё то, что случилось всего год назад и от чего помутился разум в русских людях и оцепенела в ужасе и страхе вся Русская земля? А казни страшные, бессмысленные, уничтожившие столь многое множество лучших, нужнейших людей России, что наверху, что внизу?
А, наконец, эта слепая вера царя в своих опричников, в свирепых и алчных тех псов, что разграбили и разорили всю земщину и перерезали такое множество не повинных ни в чём людей? Клялись злодеи, страшною клятвою головы свои сложить за царя и быть ему обороною от всякого лиха, от всех явных и тайных недругов его. А оказалось на деле, что они-то, племя Иудино, первые же и подвели! И на Оке первые спину показали хану. И в Москве аж за речку Неглинную, к самому Кремлю, от него попрятались, предоставив оборонять все предместья московские другим…
И царь, и воеводы его ждали в ту весну хана у Серпухова, где были наиболее удобные места для переправы через Оку. Долго ждали, а вестей о хане всё не было. И царь уж было решил, что татары в этом году на Москву не придут.
Беспечность и сладкая, дремотная лень охватили московское войско, изнывавшие от безделья на берегу Оки… А сам царь эти дни всё больше скитался по окрестным монастырям, благо их вокруг Серпухова было много. И молился там царь, и сокрушался о грехах своих, и жертвовал везде дары великие, дабы вечно поминали святые отцы, удалившиеся от мира, в Бозе почивших родителей государя, и царицу его благоверную, матерь детей его, а с ними и всю несчастную царёву родню, под корень изведённую им, и всех иных бессчётных, убиенных по повелениям его.
Было кого помянуть ему, душегубцу! Было о ком излить свою скорбь, в тоске и слезах преклоня колени свои пред святых икон… Вторую жену свою, черкешенку Марию Темрюковну, отравил, вдову брата своего единокровного Юрия-немого — отравил же, брата Владимира Андреевича с женою его кроткою и малолетними детьми собственноручно заставил на глазах своих принять яд, а мать его инокиню Евфросинью Старицкую вместе с двенадцатью монахинями того же монастыря велел утопить в Шексне… А сколько лучших людей державы Российской уже сложили головы свои на плахе! А сколько народу всякого звания побили свирепые опричники его! А сколько несчастных подданных своих предал он, царь, лютой смерти в прошлом году, в побоище то новгородское! И мужей почтенных, известных добронравием и праведной жизнью своей, и детей их малых, и жён, и стариков, и священнослужителей, и простого всенародства — и тех, кого он, зверь, казнил собственноручно, и тех, покорно умиравших тысячами, кого жгли, рубили, сажали на кол, варили в кипятке, спускали под лёд во кровавом том хмелю и упоении кромешники царские, их же натравил он, государь великий, на безвинныя люди своя…
Ах, не видать ему, нечестивцу, не видать ему, василиску свирепому, Царства Небесного! И како же должно быть беспредельно милосердие Божье, коли и он, пёс смердящий, ещё смеет надеяться, что простит Он ему его грехи…
«Тело моё, Господи, изнемогло, — плакался каждый раз, бия себя в грудь и рвя свои и без того поредевшие волосы, коленопреклонённый царь. — Болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил! Ждал я, кто бы со мной поскорбел, и нет никого, и утешающих я не сыскал. Воздали мне люди злом за добро и ненавистью за любовь… И в царстве моём, Господи, разброд и шатание, и отовсюду измена, и отовсюду ополчились на меня враги, и каждый вокруг меня жаждет моей смерти. И не верю я уже, Господи, больше никому, и себе не верю, и всех страшусь, а более всего страшусь самого себя…»
Так, коленопреклонённым, на молитве, и застал его в один из дней гонец, прискакавший из передового опричного полка. Начальствовали над тем полком опричный воевода князь Михаила Темрюкович Черкасский, родной брат скончавшейся два года назад царицы, и сам гонец, одетый во всё чёрное, тоже был опричник. A послан он был, по его словам, чтобы упредить, что опричный полк, дабы избежать окружения, уходит к Москве и будет биться с ханом там, а здесь, возле Серпухова, хана ему не удержать никак, потому что татар много, а русских ратных людей мало, и даже если все они лягут здесь на месте костьми, то Москву этим не спасти.
— Как?! Откуда? Кто пустил? — взревел потрясённый сей вестью царь, мгновенно забыв про все свои молитвы. — Почему дали хану переправиться? Почему никто его не задержал?
— Потому, государь, — отвечал гонец, лицо которого сразу побелело, словно полотно, едва услышал он голос сей страшный, — что опять измена! Опять изменили люди твои… Сказывал сегодня воеводам татарин-перебежчик, что прибежали к хану двое детей боярских, двое опричников твоих, Иван Урманов да Кудеяр Тишинков, и сказали ему, что Москва-де пуста, многие-де люди голодом вымерли, а иных многих людей государь в своей опале побил, а остальные все воинские люди в немцах, там воюют. А они-де, Иван да Кудеяр, знают брод через Оку близ Каширы, а кроме них, о нём не знает никто. И ещё обещались они, изменники твои, дорогу хану указать на Москву мимо войска твоего напрямую, а коли обманут, говорили, то голову с них долой. А когда утро занялось, оказались они, татарове, всею своею силою несметной у нас за спиной. И воеводы твои, видя такую беду, послали меня, государь, к тебе, чтобы и ты уходил отсюда поскорей, ибо оборонить тебя сейчас некому — все полки твои спешат к Москве, чтобы хана упредить и в Москву его не пустить.