А теперь, друг мой, если мои похождения тебе интересны, пусть внимание твое возьмет на себя труд всюду следовать за мною и не покидать моей кареты, ибо, следуя установившемуся обычаю современных наших романистов, я твердо решил не утаивать от тебя ни одного обстоятельства. Не вздумай, однако, осуждать меня за многочисленность эпизодов и чрезмерное изобилие подробностей. Все, что встретится в моем изложении, — существенно, и события переплетены в нем с таким искусством, что «Илиада» и «Одиссея» шагают у меня здесь плечом к плечу.

Прежде всего, чтобы у тебя исчезло последнее сомнение в моей точности, узнай, что я провел восемнадцать часов в пути между Страсбургом и Шомоном. Так как за все это время я не мог уснуть, а холод становился все чувствительнее, я решил переночевать в Шомоне. Все эта — обстоятельства, которые, я уверен, нимало тебя не интересуют, но не жалуйся слишком на их незначительность, ибо, повторяю еще раз, все, что я говорю, пригодится и великие события не заставят себя ждать. Есть даже особое искусство в том, чтобы под покровом мелочей прятать важные и значительные сцепления обстоятельств. В итоге рассказ становится лишь занимательнее, развязка — неожиданнее, удивление — сильнее, и это называется умением возбуждать интерес.

Было десять часов вечера. Я заканчивал наскоро приготовленный ужин, мечтая о моей очаровательной невесте. Мои думы нарушило появление хозяйки, которая вошла в комнату с выражением беспокойства на лице.

— Вы думаете ночевать здесь, сударь? — спросила она.

— Конечно, сударыня, — ответил я, более изумленный ее смущением, нежели странностью вопроса.

— Я в отчаянии, сударь, но это невозможно.

— Невозможно? Удивительное дело! А почему, позвольте спросить?

— По очень основательной причине, сударь: у меня нет для вас кровати.

Пока она говорила это, я рассматривал ее, соображая, в какой мере порядочный человек может уронить свое достоинство, разделив с нею ее ложе, и повторял: «Невозможно!»

Хозяйка решила, что я подвергаю сомнению ее слова, и начала убеждать меня со словоохотливостью, которая при других обстоятельствах, может быть, показалась бы мне забавной. Спустя полчаса она дошла наконец до заключения своей речи и объявила мне самым недвусмысленным образом, что мне придется разделить с моим лакеем его скверную постель, если только я не предпочитаю поэтически провести ночь под открытым небом. Ее предложение показалось мне неприличным, и я не знал, на что решиться. Но хозяйка избавила меня от дальнейших колебаний и вскрикнула, будто ее осенило вдохновение:

— Правда, есть еще желтая кровать, что в восьмом номере! Впрочем, нет, — продолжала она торжественно-целомудренным тоном, — это никак невозможно.

— Вот как! А почему же, скажите на милость?

— Потому, что зеленая кровать…

— Что — зеленая кровать? Какое отношение имеет зеленая кровать к желтой кровати?

— Сударь, зеленая кровать занята.

— Ах, понял. Это вы, сударыня, спите в восьмом номере?

— Нет, сударь. Но это все равно. Там находится молодая особа, такая красивая, такая интересная…

Все равно? Нет, черт возьми!

— Ей самое большее восемнадцать лет…

Я весь превратился в слух.

— И кротка, как ангел…

Ты понимаешь, как я воспламенился!

— Она приехала неделю тому назад с одной очень почтенной дамой, которая здесь опасно заболела и только что оправилась. Если бы вы знали, как она о ней заботилась! Как внимательно исполняла малейшее ее желание! Как терпеливо ухаживала за ней, никому не позволяя разделить с нею ее обязанности…

В то время как хозяйка пространно высказывала мне свои взгляды и нанизывала периоды, мысли мои приняли совершенно иное направление, чем прежде. Зарождающаяся любовь уступила место другому чувству, почти столь же нежному, но гораздо более почтительному. Рассказ о чьем-нибудь трогательном поступке сдерживает самые смелые взлеты моего воображения, и порывы мои смиряются при виде добродетели, как духи перед кропилом заклинателя. Поверь мне, я мало ценю женщин, которые достаточно привлекательны, чтобы возбуждать желания, но недостаточно властны, чтобы их подавлять. Исключения встречаются редко.

Эти мысли с быстротой молнии сменялись в моем мозгу, и выражение моего лица менялось вместе с ними. По крайней мере я думаю, что именно необычное выражение моих черт способствовало успеху моей речи, которую я когда-нибудь приведу как образец вкрадчивого красноречия и ораторской осторожности. В самом деле, я произнес ее таким медоточивым тоном, с видом столь достойным и так лицемерно, что сам Лафатер[5] был бы обманут ею.

Я закончил тем, что готов во всем положиться на волю прекрасной незнакомки, и решительно сказал, что не намерен ночевать в восьмом номере без ее согласия.

Хозяйка, твердость которой была поколеблена, приняла предварительные условия и немедля передала их на утверждение в высшую судебную инстанцию. Это потребовало немного времени, и пять минут спустя она возвратилась с сияющим лицом, точно генерал, только что выигравший свое первое сражение, выступая уверенно, как министр, который собирается открыть конгресс.

Как только она сообщила мне об успешном завершении переговоров, я собрался удалиться, но она остановила меня, чтобы изложить статьи договора. Согласно первой из них, от меня требовалось, чтобы я лег, не зажигая огня; согласно второй — чтобы я покинул комнату, прежде чем наступит утро; и согласно третьей — чтобы я не заводил никаких разговоров, иначе мне будет наотрез отказано в согласии на предложенные условия.

Хотя это соглашение и не понравилось мне, я вынужден был под ним подписаться и клятвенно обещал все, что от меня требовали. Хозяйка очень подробно объяснила мне, как найти предназначенную мне кровать, и я поднялся наверх без свечи. Лабри ощупью раздел меня, и я твердо вознамерился уснуть. Но какой ангел уснет, когда искушение так близко? Совершенства прекрасной незнакомки целым сонмом вставали в моей памяти, я приписывал ей еще другие, и, если говорить изысканным языком, любовь заняла так много места в моем алькове, что Морфею пришлось уйти из него.

— Я раскусил тебя! — скажешь ты.

Тебе это не удастся! К лицу ли тебе говорить, что ты раскусил меня? Жизнь так полна случайностей, способы обольщения так разнообразны, женское сердце так слабо, а ночи так долги! Право же, нужно меньше времени, чтобы осуществить целый заговор.

Да и откуда ты знаешь, если бы я взял на себя труд задумать и предпринять это дело, почему бы счастье, верное своим любимцам, не принесло мне легкую победу? Или, по-твоему, я был бы первым, кто удостоился триумфа, не испытав опасностей сражения?

Пробила полночь, и я услышал легкий шорох, и вслед за ним приятный голос робко позвал меня: «Сударь!», на что я немедля откликнулся столь же робким тоном.

— Сударь, — продолжала моя прелестная собеседница, — я забыла вас предупредить, что разговариваю во сне и что мне иногда случается говорить по ночам очень странные вещи. Я, видите ли, сочиняю сказки.

— Я в восторге, — ответил я, — и, если они интересны, я их вставлю в свои романы.

Об этом вовсе не следовало говорить, но ты знаешь, что из всех своих детей больше всего любишь самых некрасивых, и родительская нежность находит таким образом способ отомстить за них природе. Впрочем, может быть, в моем намерении заключалось нечто навевавшее сон или наш разговор все равно должен был на этом прекратиться, но моя соседка с зеленой кровати удовольствовалась сухим замечанием, что ей было бы очень жаль прервать мой сон, а я удовольствовался мыслью, что скорее повешусь, чем не прерву ее сновидений.

Действительно, час спустя она крепко спала и разговаривала вовсю, но так тихо, что я не мог уловить ни одного слова. Меня разбирало любопытство; я прислушался, затая дыхание, свесился с кровати, встал с нее, сделал шаг, другой, третий, взялся за занавеску, приподнял ее; потом нащупал одеяло и скользнул под него.