До этой минуты руководила лишь похвальная любознательность и мое поведение было вполне невинно. Ручаюсь, однако, что мои намерения будут истолкованы дурно. Клевета! Ты сам знаком с нею. Счастлив тот, кто, как я, может ей противопоставить чистую совесть и мужество добродетели.

— Боже мой! Что вы делаете?

— Я слушаю.

— Но наше соглашение!

— Оно не нарушено.

— Тут что-то нечисто!

— Судите сами.

— Я вас предупреждала, что во сне разговариваю.

— А я забыл вас предупредить, что я во сне гуляю.

— Вы чудовище!

— Лучше быть чудовищем, чем наглецом.

— Ах!..

Можешь надо мной издеваться, мой друг. Дальше следует неизбежное многоточие.

Лабри пришел будить меня в четыре часа утра.

— Удивительно, — сказал он. — Вы лежите справа, сударь, а я вас слышу слева.

— Тут есть эхо, — ответил я. — Ты найдешь объяснение этому у Робертсона в его «Акустических обманах».

Я распрощался с моей красавицей, и — так как тебя надо вознаградить за длинные рассуждения быстрыми переходами — вот я уже в полумиле от Труа и в двух шагах от моей кареты, которая только что сломалась. Происшествие это не покажется тебе слишком оригинальным, но позволь мне считать, что оно было необходимо. Я понимаю, какую выгоду мог бы извлечь изобретательный ум из столь богатого возможностями обстоятельства. Ничто не мешает мне, например, слегка поранить себя и велеть себя перенести в соседний замок, где живет красивейшая женщина Шампани. На этом фундаменте, как бы он ни казался непрочен, я без труда могу возвести самую сложную интригу, которая разрешится в третьем или четвертом томе свадьбой, ожидаемой всеми с первой страницы; если же и этот план покажется мне слишком простым, я могу вышить на его канве несколько более или менее удачных эпизодов, которые неминуемо произведут замечательный эффект и сведут с ума парижских модисток.

Но я вменил себе в закон не говорить ничего, кроме правды, и, вместо того чтобы блуждать по коридорам «романтического» жилища моей знатной хозяйки, тебе придется последовать за мной в некий город, где твое воображение не найдет столь богатой пищи и где я пробуду неделю.

Однако я недостаточно жестокосерден, чтобы задерживать тебя там на столь долгое время, и так дорожу хорошим расположением твоего духа, что не хочу портить его в этом старинном забытом городе, который можно было бы покинуть без сожаления, если бы его не украшала своим присутствием прекрасная женщина, чье имя известно всем. Видя всеобщее обожание, которым она окружена, вспоминаешь, что самые варварские народы воздвигали храмы Венере, и древние, мне кажется, меньше бы дивились путешествию Психеи в ад, если бы могли предвидеть, что грации когда-нибудь поселятся в Труа.

Сопоставление главного города департамента Об с Тартаром не так необычно, как тебе кажется. По крайней мере я не знаю, отличаются ли сыщики Радаманта более неумолимым и подозрительным нравом, чем таможенные досмотрщики в Труа. Один из них заявил, что у меня паспорт не в порядке; другой клялся, что видел где-то список моих примет; третий, найдя в моей записной книжке перечисление действующих лиц какого-то водевиля, принял его за список заговорщиков, и, наконец, когда я, чтобы придать себе весу, показал мои любовные стихи и лицейские аттестаты, кто-то с комической важностью заявил, что в Труа нет ни одного ученого, но есть Академия.

Вырвавшись из этого юридического лабиринта, я тотчас же велел приготовить экипаж. Так как для этого требовалось время, я отправился поразвлечься на представление «Магомета»,[6] которое происходило в зале, так удобно построенном, что, сделав один шаг, можно было без труда перейти с авансцены в амфитеатр. У законодателя Аравии была отрезана кисть правой руки, что имеет немалое значение при декламации. Зопир был разбит параличом, у Сеида пропал голос, а Пальмира, беременная на девятом месяце, не могла скрыть доказательства своей греховной любви. Но забавнее всего в этом балагане была увлеченность зрителей: они стучали ногами от восторга и разражались долгим ревом всякий раз, как эти Росции[7] на подмостках прерывали свою высокопарную декламацию, ожидая знаков одобрения.

Я так спешил покинуть Труа и добраться до Парижа, что ни за какие деньги не согласился бы отложить отъезд до завтра. Было девять часов, когда я быстро вскочил в свою карету, где уже крепко спал Лабри, и захлопнул за собою дверцу, как вдруг какая-то женщина под вуалью тихо окликнула меня и попросила подать ей руку. Как ни удивила меня эта просьба, я исполнил ее, ни слова не говоря. Обхватив обеими руками изящный стан женщины, я опустил мою прелестную ношу на заднюю скамью кареты, а сам сел впереди, рядом со своим слугой.

Следующие четверть часа прошли в изъявлениях благодарности со стороны моей спутницы и в комплиментах с моей стороны, так что мы были уже далеко от заставы, когда загадка, которая, вероятно, уже беспокоит тебя, наконец объяснилась. Услышав особенно громкое всхрапывание Лабри, молодая женщина заметила, что тетушка ее, как видно, уже заснула. Мне стало ясно, что она находится не там, где предполагает, и попросту приняла мой экипаж за почтовую карету. Я вспомнил, что видел эту карету у ворот, в двух шагах от моей, и решил, что тетка вошла туда раньше племянницы и что последняя заговорила со мной по вполне объяснимому недоразумению. Я так искренне и громко расхохотался, что мне пришлось сообщить молодой девушке разгадку этой тайны, и, как легко догадаться, положение после этого несколько изменилось. Красавица, вся в слезах, разразилась самыми патетическими восклицаниями и жалобами на свою рассеянность, и мне стоило большого труда успокоить ее и убедить, что не стоит впадать в такое отчаяние из-за того, что с ней произошло. К счастью, ее тетушка едет, как и мы, по парижской дороге, и мы ее сможем подождать на первой же стоянке, где она нагонит свою племянницу, может быть, даже раньше, нежели ее отсутствие будет замечено. Я закончил такими горячими и почтительными изъявлениями преданности, что огорчение молодой женщины, как мне показалось, почти прошло и она сочла уместным высказать мне свою признательность. Я воспользовался этим, чтобы проникновенным голосом заговорить с ней о страстных чувствах, которые она мне внушает, и о нежной привязанности, которую я не могу не проявлять к ней с этого дня; и у меня даже хватило бесстыдства сказать, что я в жизни не испытывал ничего подобного тому, что происходит сейчас в моем сердце. Она вздохнула. Я взял ее руки в свои. Она сделала легкое усилие, чтобы их высвободить, но я сжал их еще сильней, и движение, которое я сделал, чтобы удержать их, заставило молодую женщину придвинуться ко мне. Человек легкомысленный попытался бы ускорить события, но у меня было впереди еще три часа честного боя, а предварительные разведки тоже имеют свою прелесть.

Итак, эта перестрелка дала мне пока всего несколько дюймов территории и выгодную позицию. Наши руки соединились, ноги сплелись, дыхание сливалось. Лабри спал. Была ночь, мы молчали, так как безмолвие дает время подумать и ощутить желание. Я ничего не предпринимал, но такое близкое соседство мало-помалу усыпляет добродетель и понемногу пробуждает страсть. Добавь к этому, что ни одна женщина не простит почтительности в подобном положении, и когда очень хочешь, чтобы на тебя напали, забываешь о защите. Все мне благоприятствовало, и при таких обстоятельствах я бы посягнул даже на Пенелопу.

Прошло уже минут двадцать, как вдруг карету сильно тряхнуло и молодая женщина перелетела со своего места ко мне на колени. Я выпустил ее руки, чтобы обхватить ее; она хотела воспользоваться своей свободой, чтобы оказать мне самое решительное сопротивление, когда новый толчок заставил ее изменить намерение и ухватиться за меня, вместо того чтобы оттолкнуть. Губы мои встретились с ее губами и запечатлели на них огненный поцелуй, за который она не была бы вправе упрекнуть меня, так как ничто не мешало мне во всем обвинить случай. Однако у меня есть причины думать, что поцелуй мой вызвал не гнев, а совсем иное чувство, ибо она нежно, с томным и страстным вздохом склонилась к моему плечу. Все устраивалось как нельзя лучше, но провидение, которое столь явным образом покровительствует мне, не пожелало предоставить мне самому довести до конца это очаровательное приключение. Третий толчок, еще более благоприятный, чем два первых, избавил меня от дальнейших забот. Я долго наслаждался своим торжеством, внимая стонам побежденной добродетели и бормотанию Лабри, который был изрядно помят после всех этих толчков и, еще не очнувшись от сна, проклинал дорогу, лошадей и кучера.