Вадим с сомнением покачал головой. Такая задача, казалось бы более простая и близкая ему, не так его привлекала.

— Кстати, о грубиянах и нарушителях. Вы знаете, Светлана Александровна, кто рассказал Ирине Петровне, что вы подарили Володе коньки?

— Нет, не знаю.

— Ригалета наш… ну, помните, Новиков, со мной в одном классе учится.

— Как же, помню. Но при чем тут он?

— Тут отчасти мы с Андрюшкой были невольной причиной. Андрюша тогда примчался домой: «Учительница у нас мировая — во!» Ну, знаете, как у них, у ребят, принято — «на большой палец». «Володьке Шибаеву, говорит, коньки подарила!» А ему Толя Якушев рассказал, Володя-то сам не болтливый. А у меня как раз Новиков сидел. Потом, в школе уже, на перемене мы стояли у окна и смотрели на каток, по коридору Ирина Петровна проходила. Новиков, будто ее не заметил, нашим девочкам громко так говорит: «Вот вам всем, девчонкам, эта черненькая учительница нравится, Светлана Александровна, а как по-вашему, правильно или нет, когда учитель своим ученикам делает дорогие подарки?» Ирина Петровна с ним потом в учительской говорила, я знаю. Они подошли к дому Седовых.

— Я, пожалуй, не буду заходить, — сказала Светлана. — Вы уж сами маму успокойте, Вадим.

— Да, разумеется. Ведь и не было ничего. Неприятный осадок остался после этого разговора.

Пробовала направить мысли на веселый лад — на статью, которую Вадим готовит для газеты «Правда», на фантастических Андрюшиных злодеев.

«Вот сейчас приду… расскажу все Косте. Как милиционер в школе был… Костя сегодня рано вернется. Поскорее сделать все домашние дела и пораньше лечь спать. Устала!»

У Кости сидели два товарища: Саша Бобров и незнакомый майор. Сидели и дружно дымили в две папиросы и одну трубку.

Какая-то особенная чувствительность сейчас к дыму. Просто в комнате трудно быть — мутит.

Устроила им ужин, а сама даже и есть не могла. Вышла в кухню. Перемыла там все, перечистила. Больше делать нечего в кухне, да и неудобно совсем пропасть из виду — вернулась.

Сидят все трое, очень собой довольные, и один за другим или все враз ядовитые струи дыма из себя выпускают, прямо будто не люди, а паровозы. И форточка открыта, да что в ней толку!

Если бы Саша был один, можно было бы сказать, а при майоре неловко. А майор, кажется, приятный человек и очень интересно рассказывает. Хочется с ними посидеть и послушать. Ведь это еще по фронту Костин товарищ.

Костя про себя всегда мало говорит и очень коротко.

И вот умный, наблюдательный человек вспоминает обо всем вместе пережитом. Видишь Костю его глазами, каким он был, когда еще не познакомились. Ведь совсем еще мальчик был. Почти такой, как Вадим, немногим старше.

— Костя, а помнишь, в сорок втором, как в первый раз танки на нас шли?

— Помню, конечно! Сержант Мережков разъясняет ребятам, что танк для расторопного человека опасности не представляет, есть у него уязвимые места и мертвое пространство, и, если он на тебя попрет, нужно затаиться в окопе, пропустить танк над головой, а потом смело встать во весь рост и ему бутылку с горючей смесью — извини, Светланка! — в зад!

— И ведь отбили атаку, и затаивались в окопе, и поджигали танки, а, Костя? Бутылками поджигали. Нам бы тогда нашу технику современную, правда, Костя?

Саша смотрит и слушает почтительно. Саша перед ними совсем желторотый, ведь он — послевоенный военный.

Столько лет прошло… а до сих пор, как страшный сон — так про войну. И мама, и отец… И про оккупацию… и что Косте опять на фронт…

Еще сон снился на днях, что Надя не за Алешу Бочкарева замуж вышла, а за Костю. И провожает его на станции окружной дороги вместе со своей девочкой. И что девочка ее — Костина дочка. А сама смотрела на них со стороны, как тогда, в сорок пятом году, когда Костя из Германии ехал на Восточный фронт. И Алеша Бочкарев тоже смотрел из окна станции. И вдруг спросил: «Светланка, но ведь у тебя тоже есть ребенок?» Ответила: «Да». И как будто уже есть. Алеша почему-то снял очки. Глаза у него были добрые и грустные. «Светланка, а нам с тобой как теперь быть?» Сказала: «Я не знаю». Костин эшелон отошел, Надя с девочкой уехала на такси. Алеша помахал им вслед рукой, надел очки и сказал бодрым голосом: «Знаешь, Светланка, ты не очень огорчайся. По-моему, это только сон!»

Приснится же глупость такая!

А очень симпатичный этот майор Мережков… Он потом на Дальнем Востоке служил, только недавно перевели, про Корею стал рассказывать. Ведь он был совсем недалеко от границы. И почти все пропустила.

Потом начали про свои служебные дела — и это тоже очень интересно, ведь Костя сам не говорит, а расспрашивать — не знаешь, что можно, что нет. Майор-то, конечно, знает, о чем можно при женах… Что-то смешное вспомнил… Только после каждой фразы — пых-пых! А трубка у него махоркой набита до самых краев — сил больше нет терпеть! Пришлось опять спасаться в кухне, готовить обед на завтра.

Около двенадцати — голоса в передней. Попрощалась с гостями, потом села на диван — и чуть не заплакала. Спать хочется — просто сил нет, а ведь не заснешь!

— Светлана, да ты что?

Прикусила губу.

— Тошнит меня. От дыма.

— Ты что ж не сказала-то? Мы бы… Эх!..

Встал, огляделся.

— Выйди на минуту в коридор.

Схватил столовый нож, вскочил на подоконник — раз! раз! — вспорол все бумажные наклейки, распахнул обе створки окна…

— Ты уйди, уйди — холодно! Умывайся там пока, зубы чисти.

Умывалась. Чистила зубы.

И вспомнила вдруг, как в детстве мама и папа, открывая форточку или окно зимой, говорили:

«Уйди, уйди, Светланка, простудишься!»

А сами оставались в комнате, прибирали там, делали все, что нужно… и, видимо, не могли простудиться. Взрослые не простужаются.

Потом и сама стала взрослой, на перемене говорила ребятам:

«Уйдите, форточка открыта — простудитесь!»

А теперь вот Костя наводит порядок при открытом окне — и простудиться не может.

Минут через пять Костя позвал, заботливый, расстроенный, виноватый:

— Ну пойди, понюхай теперь, посмотри.

Вошла. Понюхала. Посмотрела. Холодно зверски.

Воздух чистый-чистый, не то снегом пахнет, не то весной. А табачный запах где-то самую чуточку… Может быть, в вещах застрял — в платье или в Костиной гимнастерке.

— Ну, как на твой взгляд?

Прижалась щекой к этой гимнастерке.

— На мой взгляд — все очень хорошо!

Костя в коридоре табличку повесил: «Место для курения».

Год переламывается где-то в конце февраля и сначала медленно, потихоньку, рывками, а потом стремительно приближается к весне.

В школу идешь не в сумерках, а при ярком свете солнца. Звенят под ногами хрупкие сосульки. Неторопливо шагают по снегу гордые своей закалкой старшеклассники — без пальто и без шапок.

Драповое пальто пришлось немножко переделать — распустить выточки. Но вообще-то ничего еще не заметно. Кто не знает, говорит:

— А вы, Светлана Александровна, пополнели, вам идет!

Пожалуй, все-таки к концу мая, к экзаменам, будет уже заметно… и это тревожит порой не меньше, чем сами экзамены.

К концу учебного года как-то особенно близки стали ребята, весь класс, и непонятным, жестоким даже казалось слово «конец».

Какой же это конец? Это только начало, только вошла в их жизнь, и они по-настоящему вошли в мою. И вот все кончится через несколько дней, перейдут в пятый класс, жалко их отдавать другим учителям, другому классному руководителю. Для нового человека ребята будут чужие, многие покажутся несимпатичными, оттолкнут от себя. Когда-то еще новый учитель познакомится с ними, приблизится к ним!

А нельзя ли помочь? Осенью, когда начнутся занятия, рассказать поподробнее о каждом бывшем своем ученике… Ну, хоть не о всех, о самых неблагополучных, почему они такие, что я узнала о семье, об условиях, в которых они живут.

Ведь если бы с начала учебного года знать… если бы, например, удосужилась, сходила тогда к Любовь Ивановне, расспросила бы ее… А ведь не пошла бы, пожалуй. Самолюбие? Неужели ревность? Любовь Ивановну завуч всегда ставила в пример.