Бог мой! Эта тоненькая и чистая девушка, почти девочка стала очевидцем того, о чем Куприн писал в своей повести! Каково же было ей, если этого не смог вынести даже подпоручик Ромашов! Куприн тоже тихо, по твердо проговорил:

— Я бы очень хотел встретиться с ней.

В Ясной Поляне у Толстых гостил Репин — маленький, быстрый, рыжеватый, с седеющей эспаньолкой.

Вечером, когда в зале к чаю с фруктами собрались близкие — хозяйка, стройная, полная Софья Андреевна, сын Сергей Львович, Татьяна Андреевна Кузминская и секретарь Толстого Гусев, молчаливый молодой человек в пенсне и с зачесанными назад длинными волосами, — Репин попросил Льва Николаевича что-либо почитать вслух. Тот размышлял недолго:

— Конечно, Куприна… Два небольших рассказа — «Ночная смена» и «Alléz!»…

Читал Толстой бесподобно. Просто, без намека на театральность и даже словно без выражения. Ничего не подчеркивая в «Ночной смене», ничего не выделяя, он как бы давал тем самым писателю возможность самому поведать о недавнем крестьянине и рядовом Луке Меркулове, которого неодолимо тянет в деревню и которому по ночам снятся родной дом, поле, река и весь усеянный «гречкой» мерин. Оставленный дом представляется чуть ли не раем, потому что в солдатах ему хоть пропадай: «Кормят его впроголодь, наряжают не в очередь дневалить, взводный его ругает, — иной раз и кулаком ткнет в зубы, — ученье тяжелое, трудное…»

Кончив читать «Ночную смену», Толстой указал на некоторые места, которые ему особенно понравились, прибавив:

— Ни у какого Горького, ни у какого Андреева вы ничего подобного не встретите. Я был в военной службе, вы не были, — обратился он к Репину, — женщины совсем ее не знают, но все чувствуют, что это правда…

— Ты его знаешь? — спросил Сергей Львович.

— Познакомили меня на пароходе при отъезде из Ялты. Мускулистый, приятный. Мне интересно его описание военной службы.

Репин живо отозвался:

— Еще бы! Куприн — бывший офицер, ему и карты в руки.

— Да, он хорошо знает все, о чем пишет, — согласился Толстой. — Мы тут несколько вечеров подряд читали вслух его «Поединок», очень хорошо, только где пускается в философию, неинтересно.

— Превосходный рассказ, — сказал Репин, — но одни отрицательные типы выведены.

— Полковой командир — прекрасный положительный тип, — возразил Толстой. — Какая смелость! И как это цензура пропустила, и как не протестуют военные? Пишет, что молодой офицер мечтает о том, чтобы, во-первых, метить вверх, если придется стрелять в народ, во-вторых, пойти шпионом-шарманщиком в Германию, в-третьих, отличиться на войне. Он в слабого Ромашова вложил свои чувства.

— А корпусной командир — это Драгомиров, — заметил Сергей Львович.

Толстой согласился:

— Новый писатель пользуется старыми приемами. Дает живое представление о военной жизни.

Затем он начал читать рассказ о трогательной маленькой цирковой наезднице. Но когда дошел до сцены самоубийства, его старческий, слегка альтовый голос задрожал. Толстой отложил книжку в мягком переплете, вынул из кармана серой бумазейной блузы фуляровый платок и поднес к глазам. Рассказ «Alléz!» так и не был дочитан.

Успокоившись, Толстой сказал:

— В искусстве главное — чувство меры. В живописи после девяти верных штрихов один фальшивый портит все. Достоинство Куприна в том, что ничего лишнего. Куприн — настоящий художник, громадный талант. Поднимает вопросы жизни более глубокие, чем у его собратьев…

В грозовой атмосфере первой русской революции была завершена работа над повестью «Поединок». Ход общественных событий торопил писателя. Уверенность в себе, в своих силах Куприн, человек крайне мнительный и неуравновешенный, находил в дружеской поддержке М. Горького. Именно к этим годам, 1904 — 1905-м, относится пора их наибольшего сближения.

М. Горький, стремившийся объединить все самое живое, талантливое в реалистическом крыле русской литературы, писал Бунину в июле 1904 года: «Милый мой друг — нам, четверым (то есть Горькому, Бунину, Андрееву и Куприну), надо чаще встречаться друг с другом, право, надо!» Именно в это время у Куприна просыпается глубокий интерес к политической жизни страны. И благодарное признание, вырвавшееся в письме к Горькому сразу после завершения работы над «Поединком»: «Теперь наконец, когда все окончено, я могу сказать, что все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам. Если бы Вы знали, как многому я научился от Вас и как я признателен Вам за это», — свидетельство о том, что именно Горький убеждал его окунуться в плодотворную гражданственную стихию.

Предназначавшаяся сперва для «Мира божьего» повесть «Поединок» была передана Куприным в издательство «Знание» и вышла с посвящением Горькому в мае 1905 года, вскоре после тяжелых и позорных поражений русского самодержавия в войне с Японией. 20 тысяч экземпляров шестого сборника «Знание», в котором главное место занимала повесть Куприна, разошлись мгновенно, так что через месяц понадобилось новое издание. Правда о царской армии несла в себе приговор и тому строю, который армия призвана была охранять.

Анализируя события русско-японской войны, В. И. Ленин писал: «Бюрократия гражданская и военная оказалась такой же тунеядствующей и продажной, как и во времена крепостного права. Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишенным тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием. Темнота, невежество, безграмотность, забитость крестьянской массы выступили с ужасающей откровенностью при столкновении с прогрессивным народом в современной войне, которая так же необходимо требует высококачественного человеческого материала, как и современная техника… Военное могущество самодержавной России оказалось мишурным. Царизм оказался помехой современной, на высоте новейших требований стоящей, организации военного дела, — того самого военного дела, которому царизм отдавался всей душой, которым он всего более гордился, которому он приносил безмерные жертвы, не стесняясь никакой народной оппозиции. Гроб повапленный — вот чем оказалось самодержавие в области военной защиты, наиболее родной и близкой ему, так сказать, специальности»2.

В «Поединке» «гидра милитаризма» обрисована жесткими и точными штрихами. Ротная школа, где полуграмотные унтеры обучают солдат «словесности», угрожая непонятливым «разгладить морду»; бессмысленно-однообразные занятия на плацу; казенное веселье солдат, поющих браво-примитивную песню:

— и бесчеловечность «господ офицеров» в обращении с «серой скотинкой». Куприн вскрыл в своей повести причины ужасающего состояния бесправной солдатской и опустившейся офицерской массы.

По своим, так сказать, чисто человеческим качествам офицеры купринской повести — люди очень разные. Мы не поверим поручику Назанскому, в романтическом азарте восклицающему, что плохих людей нет вообще. Однако почти каждый из офицеров обладает необходимым минимумом «добрых чувств», причудливо перемешанных с жестокостью, грубостью, равнодушием. Но, во-первых, «добрые чувства» эти до неузнаваемости искажены кастовыми предрассудками. А во-вторых, как говорил в горьковских «Врагах» старый рабочий Левшин, «болезнь людей не разбирает».

Что с того, что командир полка Шульгович (этот, по словам Л. Н. Толстого, «прекрасный положительный тип») под своим громоподобным бурбонством скрывает трогательную заботу об офицерах полка, или что подполковник Рафальский любит, животных и все свободное и несвободное время отдает собиранию редкостного домашнего зверинца, или что Ромашов без меры страдает, когда видит физическую расправу над солдатом? Какого-либо реального облегчения, желай они этого, они принести не могут, находясь «при исполнении служебных обязанностей». Резонер Назанский даже заявляет, что «все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные отцы и внимательные мужья, — все они на службе делаются низменными, трусливыми, глупыми зверюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы не видит».