Куприн показывает, что большинство офицеров независимо от своих личных качеств всего лишь послушное орудие бесчеловечно-категорических уставных условностей, жестоких традиций и обязательств. Кастовые законы армейского быта, осложненные материальной скудностью и провинциальной духовной нищетой, производят мощное воздействие. Так складывается мрачный тип офицера, получивший непосредственное воплощение несколько позднее в рассказе «Свадьба» в образе подпрапорщика Слезкина: «Он презирал все, что не входило в обиход его узкой жизни или чего он не понимал. Он презирал науку, литературу, все искусства и культуру, презирал столичную жизнь, а еще больше заграницу, хотя не имел о них никакого представления, презирал бесповоротно всех штатских, презирал прапорщиков запаса с высшим образованием, гвардию и генеральный штаб, чужие религии и народности, хорошее воспитание и даже простую опрятность, глубоко презирал трезвость, вежливость и целомудренность».

Но Куприн не был бы действительно крупным художником, если бы ограничился одними мрачными красками. Отдавший армии лучшие годы своей жизни — детство, юность, молодость, — он и в тусклой гарнизонной жизни, в буднях русского офицерства разглядел и иные, здоровые традиции, растущие из великого исторического прошлого России дальше, в будущее. Таков образ корпусного командира в «Поединке» — чудаковатого боевого генерала, знатока солдат, в котором отразились черты одного из последних представителей военной суворовской школы, генерала Драгомирова. Таков и командир пятой роты капитан Стельковский: «В роте у него не дрались и даже не ругались, хотя и не особенно нежничали, и все же его рота по великолепному внешнему виду и по выучке не уступила бы любой гвардейской части».

Вряд ли где-нибудь в русской литературе мы найдем такое поэтическое, я бы даже сказал, восторженное описание военного смотра, как те сцены, которые посвящены действиям роты Стельковского. В то время как остальные командиры в этот день особенно неистовствовали, «особенно густо висела в воздухе скверная ругань, и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины», солдат подняли ни свет ни заря и пригнали на плац за час до указанного в приказе времени, в пятой все шло, как обычно. «Ровно без десяти минут в десять вышла из лагеря пятая рота. Твердо, большим частым шагом, от которого равномерно вздрагивала земля, прошли на глазах у всего полка эти сто человек, все, как на подбор, ловкие, молодцеватые, прямые, все со свежими, чисто вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо».

Очевидно, и в царской армии существовали Стельковские, раз были Драгомировы. Корпусной командир на смотру покорен действиями солдат и офицеров пятой роты. Доволен он разговором с одним из рядовых — Михайлой Борийчуком.

«— Что, капитан, он у вас хороший солдат? — спрашивает корпусной у Стельковского.

— Очень хороший. У меня все они хороши, — ответил Стельковский своим обычным, самоуверенным тоном.

Брови генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым и старчески милым.

— Ну, это вы, капитан, кажется, того… Есть же штрафованные?

— Ни одного, ваше превосходительство. Пятый год ни одного.

Генерал грузно нагнулся на седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой незастегнутой перчатке.

— Спасибо вам великое, родной мой, — сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. — Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! — энергично крикнул он роте».

Однако действия образцовой пятой роты еще более оттеняют плачевное состояние полка, забитость солдат и жестокость офицеров. Слезкины, бек-агамаловы, осадчие с механической ревностностью выполняют военную обрядность. Но на Ромашова противоестественность и бесчеловечность такой службы производят впечатление отталкивающее. От отрицания мелочных армейских обрядов (держать руки по швам и каблуки вместе в разговоре с начальником, тянуть носок вниз при маршировке, кричать «на плечо!») Ромашов приходит к отрицанию войны как таковой. Отчаянное человеческое «Не хочу!» должно, по мысли юного подпоручика, уничтожить варварский метод — решать споры между народами силою оружия: «Положим, завтра, положим, сию секунду эта мысль пришла в голову всем: русским, немцам, англичанам, японцам... И вот уже нет больше войны, нет офицеров и солдат, все разошлись по домам».

Эта проповедь миротворческих идей, как и резкость обличения порядков в армии, вызвала сильные нападки «справа» в ожесточенной журнальной кампании, развернувшейся вокруг «Поединка». Особенно всполошились военные чины. «Автору или его вдохновителю нужно было провести фантастическую идею о возможности прекращения войн», — негодовал на страницах «Русского инвалида» генерал-лейтенант П. Гейсман. Книга написана «от сердца, переполненного пропагандой разоружения», — вторил ему Дрозд-Бонячевский. Этот «строевой офицер» соглашался, что в «Поединке» «под слоем сгущенных красок есть доля поучительной правды», но обвинял Куприна в том, что тот «отдельными сценами и рассуждениями уже совершенно откровенно старался еще сильнее натравить общество на военную среду».

«Поединок» явился крупнейшим литературным событием, прозвучавшим более злободневно, чем свежие вести «с маньчжурских полей» — военные рассказы и записки очевидца «На войне» В. Вересаева или антимилитаристский «Красный смех» Л. Андреева, хотя купринская повесть описывала события примерно десятилетней давности. Благодаря глубине поднятых проблем, беспощадности обличения, яркости и обобщающей значимости выведенных типажей «Поединок» во многом предопределил дальнейшее изображение военной темы. Его воздействие заметно и на «Бабаеве» С. Сергеева-Ценского.

Появившись в годы революционного подъема, «Поединок» не мог не оказывать на читателей, в том числе офицеров, сильного идейного влияния. Это признавалось в противоположных идейных лагерях. «К глубокому прискорбию, — отмечал Дрозд-Бонячевский, — нельзя сомневаться, чтобы столь популярное произведение не имело бы громадного влияния на общество, а может быть, и на народ!» «Великолепная повесть! — заявил в беседе с корреспондентом «Биржевых ведомостей» М. Горький. — Я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление… В самом деле, изолированность наших офицеров — трагическая для них изолированность. Куприн оказал офицерству большую услугу. Он помог им до известной степени познать самих себя, свое положение в жизни, всю его ненормальность и трагизм!»

Незадолго до этого интервью, 18 июня 1905 года, группа петербургских офицеров послала Куприну сочувственный адрес за высказанные в «Поединке» мысли. В октябре того же года Куприн, отдыхавший в Крыму, выступил на студенческом вечере с чтением отрывков из своей повести. За кулисы пришел морской офицер и стал выражать благодарность писателю за «Поединок». Знакомый Куприна врач Е. М. Аспиз вспоминал: «Александр Иванович, проводив этого офицера, долго смотрел ему вслед, а потом обратился к нам со словами: «Какой-то удивительный, чудесный офицер». Через месяц, когда вспыхнуло легендарное восстание на крейсере «Очаков», возглавленное лейтенантом Шмидтом, Куприн по фотографиям в газетах узнал, что за «чудесный офицер» разговаривал с ним.

Куприн был очевидцем очаковского восстания, начавшегося на корабле 11 ноября. Услышав в Балаклаве звуки канонады, писатель немедленно отправился в Севастополь, где на его глазах ночью 15 ноября крепостные орудия подожгли революционный крейсер, а каратели с пристани расстреливали из пулеметов и приканчивали штыками матросов, пытавшихся вплавь спастись с пылающего корабля. Потрясенный увиденным, Куприн откликнулся на кровавую расправу вице-адмирала Чухнина с восставшими очерком «События в Севастополе», опубликованном в петербургской газете «Наша жизнь» 1 декабря 1905 года.

«Мне приходилось в моей жизни видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события, — пишет Куприн. — Некоторые из них я могу припомнить лишь с трудом. Но никогда, вероятно, до самой смерти не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека… Опять лопается броневая обшивка. Больше не слышно криков. Душит бессильная злоба; сознание беспомощности, неудовлетворенная, невозможная месть». После появления этой корреспонденции Чухниным был отдан приказ о немедленной высылке писателя из Севастопольского градоначальства. Одновременно вице-адмирал возбудил против Куприна судебное преследование.