— Дос, — сказал Джалиль Гош. — Ты мне теперь дос, самый большой друг. Я тебе обязан, потому что ты меня два раза спасал от смерти. Моя лошадь — твоя лошадь. Моя кибитка — твоя кибитка. Слушай: Барон мерзавец и бандит. Я хлеб ломал, клялся, что молчать буду; Барон серебряную гору знает. Оттуда серебро в Кашгарию возит. Золото, знает где. Все знает. Я тоже знаю. Есть в горах такое место: очень высоко, один месяц туда дорога только есть большая долина, никого нет, советской власти нет. Я тебя на одну гору поведу, там есть красные, как кровь, камни. Там их царь Сулейман доставал, давно, давно…

— Мне ненужны камни, — оказал я. — Джалиль, я не ищу золота. Я ищу ячмень и сею пшеницу. Но ты мне дос, и я очень рад тебе, как другу.

Я пожал ему руку, и Джалиль пристально посмотрел на меня, повернулся, вскинул ружье на плечо и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

Он пересек площадь и поравнялся с тенью кибиток. Тут он остановился и повернул назад. Не дойдя до меня трех шагов, Джалиль посмотрел на меня и вдруг снял ружье. Он вскинул его к плечу и выстрелил. Пуля пробила дерево, сухой, замерзший карагач, снег посыпался на меня с его веток. Звук выстрела разлетелся по затихшему аулу, эхом отдался в караван-сараях, потом прокатился в поле, потом заворчал где-то уже далеко в горах.

— Вот как оно стреляет, — сказал Джалиль Гош, с волнением протягивая мне ружье. — Охотник Джалиль убил из него очень многих зверей. Он убивал из него и человека, без промаха… Я хочу, чтобы ты взял это ружье… Я должен заплатить за больницу. У меня больше ничего нет. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что Джалиль — свинья…

— Джалиль, — закричал я. — Как тебе не стыдно! Ты думаешь, что я могу оставить охотника без ружья! У меня есть свое ружье.

Джалиль удивленно и сердито оглядел меня, потом, ни слова не говоря, опять повернулся и пошел. Я вернулся в дом.

Мои новые караванщики говорили между собой:

— Река Сурх-Об разлилась, снега тают, кишлак Катта-Карамук отрезан: он на том берегу. А нам через него ехать. Как быть?

Это был повод, чтобы попытаться отказаться от поездки, Я начал их уговаривать, мы заспорили.

В этот момент дверь открылась. На пороге стоял опять Джалиль Гош.

— Ты скверный человек, — оказал он мне. — Ты отказался от подарка. Ты жалкий посланец от власти шакала. Тебя нужно убить… Но я тебе обязан, и я не хочу, чтобы ты думал, что Джалиль — свинья… Я знаю короткую дорогу в Катта-Карамук и броды через Сурх-Об. Я не знаю, зачем ты ездишь и знать не хочу: мои глаза этого не видят, уши не слышат, мне нет дела до этого… Я бы дал тебе свою лошадь, но у меня ее нету… Мне по дороге с вами до Катта-Карамука…

— Ого! Джалиль, садись! — воскликнул обрадованно Саид, подвигаясь, и все подвинулись, освободив место для нового участника каравана.

Но Джалиль посмотрел презрительно на собравшихся и на остатки празднества и сплюнул.

— Мне по дороге с вами только до Катта-Карамука, — упрямо повторил он. — Я не ел консервов шайтана. Я Джалиль Гош

Он скинул халат, шапку и положил их в сторонке, в углу.

Дверь раскрылась, и с улицы вкатился мулла Шарап.

— Кто это стрелял, кто это шумел, и чем дело? — с тревогой и любопытством затараторил он.

В это время с улицы донеслось унылое завывание. Где-то мулла творил вечерний намаз.

Не отвечая Шарапу, Джалиль Гош расстелил в сторонке халат и опустился на колени. Он стал молиться, глядя прямо перед собой, подняв голову, забинтованную марлей. Губы его шептали что-то. Он ни на кого не глядел. Ружье при этом лежало у него на коленях.

При завывании муллы все притихли. Шарап смущенно ерзал и смотрел на нас. Потом он тихо начал шептать что-то. Вечер сгущался за окном. В это время издалека, в тишине опять донесся неясный гул, как тяжелый вздох гор.

— Все так. Пусть падают камни, — сказал мулла Шарап вздохнув.

Джалиль Гош встал и отряхнул колени.

— Пусть падают камни, — сказал он Шарапу, не глядя на него. — Я тебя убью, ты служишь двум богам. Ты болтаешься между солнцем и месяцем…

Он лег на полу, ни на кого не глядя, положил под голову ружье и завернулся халатом. Мы все стали готовиться ко сну, чтобы завтра выехать пораньше.

ЛАЙЛИ-ХАНУМ

Необыкновенная белизна долины, утро, длинная цепочка каравана, тишина, нарушаемая лишь однообразными криками:

— Вперед! Хош! Вперед! — эти выкрики сливались в один гортанный и торопливый гул.

Так наш караван отправился дальше, пополнившись новыми людьми. Было в нем теперь больше пятнадцати лошадей, несколько ишаков, и по-прежнему — одна собака — веселый наш Азам. Далеко катился он впереди, мелькая черной точкой среди снежного пространства.

Мы продолжали пересекать долину, дорога понемногу начинала подниматься в гору: караван приближался к перевалу Катта-Карамук, за которым был расположен кишлак Катта-Карамук. За кишлаком был «Голубой берег», вход в Каратегин.

В долине стояла тихая, безоблачная погода. Оглядываясь назад, мы видели бескрайнюю белую пелену, переходящую вдали в синеву и горы, как бы висящие над синим туманом, а над ними — поднимающийся огненный шар. Необъятная долина сверкала миллиардами искр. В этой синеве где-то затерялись базары Дераут-Кургана, Барон, Палка Моисея и совсем далеко — на противоположном склоне гор — «смешной кишлак» Кашка-Су… Все это было теперь позади.

Утро было прекрасно, и невольно хотелось радоваться и петь.

«Лайли-Ханум-м-м-м», — тянул Карабек. покачиваясь передо мной на спине Кутаса.

«Лайли-Ханум, — подпевал ему Саид за моей спиной, — Аукат Майли-ю-у-у-у…»

«Ой-й, Ханум-м-м-м…», — вдруг раздавался где-то сбоку, всегда невпопад, козлиный, дребезжащий голос: это просыпался Шамши.

— Ах, я сказал молчи, Деревянное ухо! — кричал Карабек, не терпящий когда кто-либо нарушал его пение. В подобных случаях он свирепел.

— Почему молчи? Почему молчи? — кричал старик, сдерживая свою лошадь и увертываясь от плетки Карабека. Старик горячился и брызгал слюной, они оба размахивали руками, потом старик отставал и они некоторое время ехали молча.

— Концерт продолжается, — наконец, говорил Карабек. — «Лайли-Ханум-м-м-м…»

Но при звуке песни старик опять начинал лезть вперед. За все это время вся наша компания привыкла уже друг к другу и даже Шамши ни за что не хотел отставать от нас, но ему доставляла много хлопот его лошадь: это было древнее, облезлое и лукавое животное, такое же сонное, как сам старик. Она ни за что не хотела идти быстрее. И вечно залезала куда-то в сторону от всего каравана.

За нами цепочкой растянулись остальные: Асан, Джолдывай, Турдубек, Мустафа и другие караванщики. Все время они оглядывались назад, смотрели на небо.

— Вперед, вперед! — поминутно кричали они по-киргизски, подгоняя этим криком коней, и своих и едущих впереди. Эхо стояло все время в ушах назойливым и тревожным гулом…

Только один человек ехал одиноко и молчаливо — Джалиль Гош. Он был далеко впереди всех. Он ни разу не оглянулся на нас, как будто он ехал один и до нас ему не было никакого дела. Но и он непрестанно подгонял своего коня. Этого было достаточно, чтобы остальные киргизы начинали еще больше торопиться.

— Вперед, вперед! — кричали они и хлопали плетками. Можно было подумать, что караван ожидает сзади погони.

Это тревожное настроение понемногу усиливалось и передавалось всем. Я знал причины этого беспокойства. Но мне уже начинало представляться, будто все темные и злые силы долины собирались догнать нас при выходе из нее вместе со снегами, буранами, муллами, контрабандистами и даже японцем Оси-Яма. Я засмеялся при этой мысли и оглянулся. Тут я увидел нашего Саида и невольно умолк, так поразило меня его печальное лицо. Он больше не пел, мрачно понурился и поминутно оглядывался назад, на синеющую полоску тумана. И тут я понял, что не все оставляют эту долину с таким легким сердцем, как я, пришелец из чужих городов. Родина, привязанности, любовь — все оставалось позади. Девушка Сабира, там, в далеком кишлаке Кашка-Су, — когда ее снова увидит пастух? Мне стало жалко нашего Саида, и я тачал придумывать слова утешения и надежды.