Имен пилотов он не запомнил. Да и не пытался этого сделать. Зачем? Все равно он этих людей, скорее всего, больше не увидит, а захламлять голову лишней информацией не стоит, потому что тогда в ней не останется совсем места для чего-то нужного.

Они обменялись несколькими незначительными фразами. Потом пили чай в штабе, но недолго, чтобы оставшиеся в аэропланах штурмовики совсем не заскучали в одиночестве. Разговор не клеился. Все это чувствовали, но исправить положение и рассказать что-нибудь веселое так никто и не удосужился. Пилоты вряд ли отнесли это за счет того, что штурмовики предпочитали держаться особняком, как представители особой касты, наподобие подводников, а впрочем, может, так и было, ведь, судя по их заданию, они принадлежали к касте смертников, и в этом надо искать причину их молчаливости.

Время шло слишком медленно, но и оно когда-нибудь заканчивается.

Уже во время полета штурмовики надели железные каски, обтянутые защитного цвета тканью, наколенники и налокотники, став похожими на некое подобие рыцарей, у которых денег хватило только на самые незначительные и дешевые доспехи. При посадке все равно синяков набьешь, потому что ветер не хочет отпускать парашют, все дует и дует в него, не понимая, что это никакой не парус, и тащит следом за собой бедного, похожего на марионетку, человека. Мазуров предложил использовать защиту после того, как разбил себе коленки, а потом несколько дней ходил, прихрамывая, радуясь тому, что хоть ноги не сломал. Но, садясь на бетонные укрепления, так легко не отделаешься, даже с защитой.

— От винта, — послышалось за бортом.

— Есть от винта, бог в помощь.

«Только на него нам и приходится уповать», — подумал Мазуров.

Двигатели вспенили воздух, надсадно загудели, толкнули перегруженный аэроплан вперед, постепенно разгоняя его.

Аэроплан развернулся против ветра и все бежал и бежал по взлетной полосе, не желая с ней расставаться и отрываться от земли, и казалось, что он так и доберется до форта «Марии Магдалены» по поверхности.

Пилот предупредил, что над аэродромом турбулентные потоки. Большинство штурмовиков не поняли, к чему он это сказал, и только когда аэроплан основательно затрясло, а они вцепились руками в лавку, то догадались, что слово это плохое и впредь можно использовать его как ругательство, если выговоришь, конечно.

Этот ветер еще наделает кучу бед, когда начнет играть людьми, как игрушками. Хуже всего придется тем, кого отнесет к реке. Вооруженные до зубов, они пойдут сразу же ко дну.

Все стыки в фанерных щитах аэроплана трещали, готовые развалиться, а Мазуров физически ощущал, как в эти секунды пилот давит и давит на рычаг, сжимая от напряжения челюсти, пытаясь поднять аэроплан. По лицу его текут капельки пота, а рука под перчаткой побелела.

Аэроплан провалился в воздушную яму практически сразу же, чуть вновь не задев колесами землю. От такой встречи его колесные стойки могли превратиться в труху, но каким-то чудом он избежал этого.

Мазуров видел, как проплывают мимо темные силуэты других аэропланов, тоже уже пришедших в движение, а когда они исчезли, то ему захотелось посмотреть назад, чтобы увидеть, как они пристраиваются в кильватере.

Они выстраивались ромбом, «свиньей» — так наступали когда-то псы-рыцари, медленно и лениво наплывая с боков, но такое впечатление создавалось оттого, что и аэроплан Мазурова уже набрал приличную скорость. Через несколько минут их замкнули в кольцо истребители — совсем маленькие на фоне грузовых монстров, точно муравьи, решившие отчего-то, что они смогут защитить слона, если на него кто-то нападет. Скрещенные кости и черепа, украшавшие их фюзеляжи, заглядывали в иллюминатор транспорта. Аэроплан Страхова легко узнавался по бубновым тузам на бортах.

— Мы прикроем с воздуха вашу высадку, — сказал Мазурову подполковник перед вылетом.

— Мост. Попробуйте нейтрализовать пулеметы на мосту. Мы не будем его штурмовать. Нам его вообще не удержать. Даже не стоит пробовать. Может, потом. Но австро-венгры, я уверен, его уничтожать из форта не будут.

— Не беспокойтесь, — кивнул Страхов в ответ.

— Очень богатый караван. Грех такой пропустить.

Но у австро-венгров с авиацией стало совсем плохо после длительных сражений с русскими асами. Потери не восполнялись, так что ничего им здесь на небесах не грозило, и так не хотелось опускаться обратно на землю.

Мир погрузился в темноту еще до того, как под днищем стали проплывать серые облака, которые спрятали сотни и сотни тысяч людей, готовящихся к предстоящему наступлению. Мазуров был уверен, что мало кто из них спал в эти минуты. А от мысли, что их жизни зависели от него и от его штурмовиков, на душе становилось очень тяжело.

Мазуров больше всего на свете любил это черное небо, когда облака уже не могут помешать любоваться звездами и этой огромной серебряной луной, на которой можно было различить моря и кратеры, и сейчас он шептал их названия, пока морозные узоры, растекшись по иллюминаторам, совсем не укрыли то, что творилось за стеклами. Он провел по ним пальцами, ощущая приятную прохладу, решил уж было подышать на стекла, чтобы растопить изморозь и отобрать у них частичку внешнего мира, но передумал.

Устав сидеть на жесткой лавке, Мазуров прошел в пилотскую кабину. Стекла там тоже чуть заледенели. Было слышно, как в них бьется ветер, пытаясь разбить и потрогать лица тех, кто от него прятался в кабине. Пол под ногами дрожал, но как-то не хотелось думать, что от бездны тебя отделяет тонкий слой фанеры и дерева.

Пилот не услышал, как вошел Мазуров, всецело поглощенный своей работой. Он отражался в стекле, и казалось, что он любуется собственным изображением.

— Где мы? — окликнул его Мазуров.

— Я помню, что вы говорили, — сказал пилот, на мгновение отвернувшись от штурвала. — Скоро начнем снижаться. Мы уже пролетели линию фронта. Хотелось бы подольше оставаться на этой высоте.

— Нам будет трудно точно приземлиться.

— Не беспокойтесь, над «Марией Магдаленой» мы пройдем на высоте шестисот метров, как вы и просили. Там есть зенитки. Это будет опасно, но я сброшу скорость до минимума.

— Спасибо.

— Мне-то не за что. Вам будет труднее, чем мне.

— С вашего позволения, я здесь останусь. Ветер сильный. Мне нужно понять, где высаживаться, чтобы нас отнесло на форт.

— Конечно, конечно. Сядьте в кресло, а то упадете. Я начинаю снижение.

Дождавшись, когда Мазуров займет второе кресло, пилот надавил на рычаги, управляющие закрылками. Вначале ничего не произошло, но спустя миг аэроплан стал падать, будто у него нос нагрузили тяжелыми камнями, будто он, как подводная лодка, принял на борт тонны балласта и теперь ждет, когда же ему наконец дадут возможность искупаться в облаках, что плыли под ним, так похожие на пенные буруны на кончиках морских волн.

Только бы не порвались веревки, которые не давали баллонам с ипритом кататься по дну трюма, иначе… В темноте штурмовики и понять не успеют, что надо надеть противогазы, а стоит только вдохнуть чуточку отравляющего газа, как ты забудешь обо всем.

Мазурова качнуло вперед. Он ощутил приятную легкость. Он любил это ощущение больше всего на свете, когда кажется, что если ты отпустишь руки, сжимавшие подлокотники кресла, то сможешь сам лететь, особенно если при этом закрыть глаза. Он открыл их только тогда, когда почувствовал, что кабина вот-вот должна врезаться в облака и разметать их. Невольно опять хочется закрыть глаза, потому что в голову закрадывается мысль, что стекло не выдержит этого удара, треснет, расколется, и тогда холод, царящий за ним, заполнит всю кабину, вмиг превратив всех, кто в ней находится, в ледяные статуи.

На лице его появилась глупая улыбка, а в глазах детский восторг, точно такой же, какой появлялся в них, когда он в детстве катался с ледяных горок, когда от скорости захватывало дух, а морозный ветер подрумянивал кожу.

Хорошо, что в эти секунды на него не смотрел пилот, но похоже, он испытывал точно такие же чувства.