Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.

— Нравится?.. — спросила она задорно и упорхнула в переднюю.

В лифте он крепко, до писка, прижал её и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:

— А к ночи ко мне?..

И так кивнула, дразня ресницами, что Карасёв почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!

И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофёр — все смотрели, как эта зелёная женщина порхнула в автомобиль. Все дивились её стройным ногам в тугой розоватой лайке, почти до колен открытым зелёной юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Её прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полёте, придавала ей очаровательный вид кузнечика-женщины, тонкой, лёгкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в тёплую ванну. Грузно опустился к ней Карасёв.

— Сейчас половина третьего, — сказал он шофёру. — К семи чтобы на заводе.

По дороге они захватили "компактный дорожный завтрак", тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасёва, которым он так гордился. Тут было лёгкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом «брефест»[4], которое Карасёв насмешливо переделал в "брей-хвост".

Вынесло на шоссе — и открылся синий простор в позолоте первых осенних дней, в свежем ветре. Солнцем слепило с прудков и луж, радовало красной тряпкой на прясле, золотой берёзкой на бугорке, новой зелёной крышей. Швыряло в лицо дымком, прелью подбежавшей к дороге рощи; то вдруг охватывало весной, слабым запахом первой луговой травки с солнечного откоса, то полыхало душно тяжким жаром машины. Машина пела. Под кулаками насторожённого шофёра мягко заносилась она на заворотах, рокотала по мостикам, выбрасывая из-под колёс пожранное пространство. Далеко выщёлкивала, словно из пистолета, кремни, жвакала в редких лужах, секла их, как бичами, сверлила рвущуюся к ней даль, раз и раз отшвыривая камни-вёрсты, тревожа дремлющие деревни, взметая стайки грачей.

— Ах! — крикнула задохнувшаяся в бешеном лёте Зойка.

— Ходу! — заревел Карасёв, перегнулся к бурому затылку шофёра и поднял щиток от ветра.

Вытолкнуло броском, и теперь новая песня сверлила воздух. И уже не разобрать было, столб ли летит, дерево ли, или перила моста. Подымались из-за бугров столбы и проваливались назад, наплывали золотые рощи и бежали, как сумасшедшие, чтобы сгинуть. Мигали искорками оконца, чернели шапки, — стога ли, избы ли, — не видать.

— Свежо-о?! — крикнул Карасёв Зойке в лицо, чмокнул и прикрыл пледом. — Дудуська-а!..

Слова срывались и уносились ветром.

Карасёв осел и упёрся кулаками в сиденье, чувствуя подымающее, победное, страшную силу, словно это он сам — эта бешеная машина и нет ему никаких пределов. Увидал, как треплется выбившаяся чёрная прядка волос, увидал побледневшее под тонкой окраской лицо, совсем мальчишеское теперь, глянувшие на него, полные задора, о глаза, крепко сжал маленькую руку и подумал сладко: вот оно, счастье!

— Ходу!!

Встречный возок полетел в канаву. Задом наскакал и провалился солдат на лошадке, в шинели горбом, с зелёными шарами сена в сетках. Миг один мчалась собака сбоку. Выкатился на горке и поклонился им белый дом запустевшей почтовой станции в старых вётлах, с чёрным узеньким орлецом. За версту закашлял и заревел гудок: переходило дорогу стадо. Пришлось сбавить ходу и остановиться совсем. Шершавые коровёнки, с провалинами у крестцов, словно одурели от хрипучего кашля гудка и сердитого клокотанья зверя и крутились, задрав хвосты. Пастушонок, в шапке стожком, щёлкал кнутом и прыгал. Чёрные овцы тыкались мордочками в колёса и перебирали копытцами.

— Гони к чертям!

А тут отделился от кучи щебня старик пастух, в полушубке и продавленном котелке; уставился иконным ликом на Карасёва и попросил на табак.

— Гони чёртово стадо! — крикнул на него Карасёв, задрожав щеками.

— Чёртово-то без ног бегает, чёрта возит… — сердито сказал пастух и пронзительно засвистал в пальцы.

Выехали, — и только теперь Карасёв заметил, как пусто в полях и на дороге и как тихо. И ещё заметил, что уже не под синим небом едут они, что нет солнца и засвежело и засинело впереди, справа.

— Я совсем замерзаю… — кисло сказала Зойка. — Ничего интересного…

— Ещё бы, ты в лоскутах каких-то… моды ваши. Стой, запасной вынуть!

Карасёв поднял сиденье, но запасного плаща не оказалось. Он обругал шофёра болваном и получше укутал Зойку.

— Теперь скоро.

— И почему без верха! Предпочитаю каретку…

— Это гоночная машина… портить фасон! Да и не думал, что тебе вздумается ехать.

— Не знаю уж, кому вздумалось! — сказала она капризно. — Ваши затеи всё.

От синевы справа сильней наливало ветром, и по серой полосе было видно, что там идёт дождь.

— При чём тут мои затеи! — ворчнул Карасёв, чувствуя на лице первые брызги.

— Ах, оставьте!

У ней покраснели глаза и заслезились.

— Ходу!

Опять неслись по пустой дороге, словно чем дальше — меньше и меньше было людской жизни. Не было деревень или не видно их было в беге. Низиной пошла дорога, с кусточками по болотцам, чернеющими стенами лесов вдали, за пеленою дождя.

— Как бы не перехватил, чёрт… — забеспокоился Карасёв, вспомнив по лесу о Провотархове. — Надо было телеграфировать! Да или нет? — загадал он Зойке.

— Ах, отстаньте… Ну да, да! Она знала эту его привычку.

Он успокоился и принялся мечтать, как сейчас, перекусив на заводе, махнёт к генеральше и закрепится. Теперь-то и закрепляться. Верно говорил Бритый — конъюнктура! И профессора говорят, что конъюн-ктура. Пройдёт год-другой, и кончится эта… конъюн-ктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.

— Что ты записываешь? — полюбопытствовала Зойка.

— А чтобы Зойке потеплей было… — наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.

— Ужо поговорим! — крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: "В Рим!" — и она крикнула:

— Поедем в Рим?! да?!

— К чёрту на рога! — во весь дух крикнул он и хлопнул шофёра по плечу: — Ходу! предельную!!

Шофёр отмахнул затылком — весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось всё, а что — не видно. Острой сечкой било в лицо дождём. Сизое впереди было уже — вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасёв крикнуть — ходу! — дрогнуло и осело под ним. Шофёр взял в тормоза и уверенно свёл до останова.

Лопнуло колесо под Карасёвым.

Шофёр молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.

— Ужасно хочется есть… — сказала Зойка. — Должно быть, я промочила ноги.

Сильней и сильней сёк дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.

— Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.

Карасёв представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего — чёрт с ними! — поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.

— Ой-ой-ой… — истерично засмеялась Зойка. — Ужасно ты похож на моржа!

— А ты на кого похожа!

Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасёв хмуро взглянул на неё, и её лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.

— Ну, скоро ты там?! — крикнул он распластавшемуся на серой грязи шофёру.

— Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках…