— Воля ваша, — настаивал управитель, кажется не сознавая неприличия подобного поведения. — Воля ваша, а я по малому разумению своему полагал: коли Васька в люди выйдет, он себя и оброком большим оправдает.

Морков снисходительно усмехнулся:

— Мы с графиней в оброке нужды не имеем, любезный. Нам челядь толковая надобна.

— Ступай себе с богом, — сказала Наталья. — Об сынке не печалься.

— Прощенья просим, ваше сиятельство, — пробормотал управитель осипшим голосом, бережно упрятал тетрадь и, согнув плечи, пошёл прочь…

В гардеробной Васю обрядили в синий казакин, обшитый галуном, такого же цвета шаровары и красные сафьяновые сапоги.

Потом Гришка отвёл его в просторную полутёмную прихожую, где ставни закрывались, чтобы защитить от солнца дорогие штофные обои.

— Стань туда, дожидайся, — сказал Гришка.

— Чего дожидаться-то?

— Прошка придёт. Он те растолкует что к чему.

— Прошка? — переспросил Вася и вспомнил паренька, которого видел утром в дверях. — А где он есть, Прошка?

— Он при барине занимается. Мух отгоняет, — ответил Гришка, прикрывая за собой дверь.

Вася смешливо сморщил нос.

— Занятие! — Он так и не успел спросить у Гришки, пошутил ли тот или при барском дворе и правда была такая должность — мух отгонять.

Сквозь щёлку ставней на пол падала жёлтая полоска. Пылинки плясали в голубоватом луче. На стене висела картина, но какая, что на ней, в полутьме не разглядишь.

Дверь тихонько открылась. В прихожую опасливо, на носках, скользнул Прошка. С минуту ребята молчали, приглядывались друг к другу.

— Тебя как звать-то?

— Васей. А тебя?

— Прошкой.

— Ну как, всех мух разогнал?

— А ты почём знаешь?

— Гришка сказывал.

Прошка весело оскалил зубы.

— Теперь его сиятельство захрапеть изволили. Хоть овод за нос цапни, не услышат…

Оба паренька рассмеялись.

— Ну сказывай, каку работу делать? — спрашивает Вася, вспоминая Гришкины слова.

— Каку те работу? Знай постаивай, покеда не покличут, и всё.

— Ой ли?

— Вестимо так.

— Ну и работа!

В доме сонная тишина. Господа отдыхают между завтраком и обедом. Челядь ходит на носках. Жарко. Вася мается в суконном казакине.

— Ребята на деревне, поди, уже по второму разу искупались. Сбегаем, Прошка? Речка недалече.

— Что ты! Что ты! А коли покличут? Отлучаться не велено.

Вася вздыхает, потом подходит к окну. Сквозь щель видна клумба, пышный розовый куст в цвету.

— Розаны какие аленькие! Дух от них, поди, хороший.

— Ступай на место, — наставительно замечает Прошка. — Не велено от дверей отходить. Гордей Титыч осердится.

— Цельный день так и стоять?

— Цельный день, покеда не покличут.

— Одуреть можно.

— И то.

— Эх, кабы нас с тобой, Прошка, в ученье отдали!

— Меня отдадут, — хвалится Прошка. — Графу лекарь дворовый надобен, а я грамотный. Так посулился в Москву меня отправить к лекарю в науку.

Вася рассказывает про школу в Новгороде, где он обучался грамоте, про дьячка Пафнутьича, у которого на квартире стоял.

— Сердитый он? — любопытствует Прошка.

— Пафнутьич? Не, добрый. Он ко мне как отец родной. — Вася улыбается. — На носу бородавка с горошину, другая — на щеке. А бородёнка козлиная… Прошка, слышь… Уголька нет ли где?

— На что он те? Тама, в людской, чугунок с угольем для самовара. Погоди, я духом…

Размашистые угольные мазки смело ложатся на чисто выбеленную стену.

— Ахти! Что делаешь? — шепчет перепуганный Прошка. — Нешто можно стенку марать?

Но Вася не слушает. Его рука с углём так и ходит по стене, проводя новые линии и чёрточки.

— Ус ёжиком топорщится, — бормочет он. — Во! Ухмыляется Пафнутьич… И зуб единый под усами кажет. А левый глаз у него противу правого меньше. Во!

— Ай да рожа! — с уважением говорит Прошка. — Ну и образина! А видать, добрый…

— Прошка!

Прошка не слышит.

— Ишь ухмыляется… Ну как есть живой.

— Прошка! Васька! Куда запропастились?

Гордей Титыч мелкими шажками вбежал в людскую.

— Его сиятельство кличет, а вы… — И, сейчас только заметив ухмыляющуюся со стены рожу дьячка, задохнулся от гнева: — Ахти, батюшки! Стенку замарали! Кто? Кто это?

— Пафнутьич это, — объясняет Вася, повернув к дворецкому сияющее, перепачканное чёрным лицо. — Дьячок с Новгорода. Я у него на квартире стоял.

Костлявые пальцы впились в Васино ухо:

— Я тя научу стенки марать! Пострелёнок эдакий! Намедни стенку выбелили, а он накося!..

Вася от боли прикусил губу. Гордей Титыч сжалился, разжал пальцы.

— То-то! Вдругорядь поумнее будешь. Гришка, Гришка! Тащи скореича мокру тряпку! Вишь, Васька стенку углём замарал.

Прибежал Гришка, глянул на стенку и рот до ушей растянул. Минуты не прошло, как в людскую набилась дворня: девушки и девки из рукодельной, повар с поварёнком, кухонный мужик, судомойка, садовник, прачка.

— Ну и харя!

— А бородавки-то, глянь!..

— Неужто Васятка намалевал?

— Ахти, маляр какой!

— Ой батюшки, животики со смеху надорвёшь!

Дворецкий снисходительно наблюдал за дворней. Ободрённый благодушным его видом, Вася подошёл к нему:

— Дяденька Гордей Титыч, дозвольте не стирать покеда. Ужо тятенька к его сиятельству с докладом придёт. Пущай поглядит на Пафнутьича, потешится. Кабы знали вы, до чего схоже!

— Я те потешу, пострелёнок! Я те потешу! — неожиданно рассердился старик. И напустился на Гришку: — Чего уставился, ворона? Стирай скореича! Да разведи мелу с водой. Забелить надобно.

Гришка взмахнул тряпкой, и добродушная, ухмыляющаяся рожа расплылась на стене грязным пятном.

— А вы все по местам! Чего раскудахтались? — Обернулся к Васе: — А ты умой рожу-то, да в прихожую на место. На сей раз милую тебя простоты твоей ради, а вперёд гляди не балуй. — И подкрепил поучение подзатыльником.

Когда Вася вернулся от эконома, кондитерова жена Степанида зверем накинулась на него:

— И где шатался, непутёвый? Ha-ко, сливки сбивай!

— Меня, тётенька Степанида Власьевна, Сергей Гаврилыч к эконому спосылал, — отвечал Вася с кротостью.

За год он вытянулся и в белом своём халате и белом же поварском колпаке выглядел совсем большим парнишкой. Кондитеров ученик не то что казачок. В господские хоромы графа Завадовского Вася доступа не имел. И теперь, заглянув туда ненароком, не мог утерпеть, чтобы не рассказать, хотя бы даже свирепой Степаниде, о диковинах, которые ему довелось увидеть.

— Ой и напужался же я до смерти! Тама в хоромине дерево в кадке большущее. Птица под ним зелёная в клетке золотой сидит. Уставился я на неё, а она, ровно в сказке, человечьим голосом: «Убирайся! — говорит. — Дур-р-р-рак!»

— Дурак и есть! — проворчала Степанида. — Птица заморская. Попкой зовётся. Попугай.

— По-пу-гай! — протянул Вася, изумляясь неслыханному слову. — Вишь ты… По-пу-гай. И то верно: страсть напужала.

Стопка бумажных салфеток для тортов, плотных, с кружевной оборкой, лежала на краю стола. Вася тихонько потянул к себе одну:

— И ладная же бумага!

Потом вынул из кармана карандаш и, опасливо косясь на Степаниду, принялся рисовать.

— Ну и птица! «Дурак!» — говорит. «Убирайся!» — говорит. А дяденька дворецкий меня взашей: «Куда лезешь, деревня! Наследишь на паркете. Не ходи ногами». — Вася незлобиво засмеялся. — «Не ходи ногами!» — «А чем же мне, говорю, дяденька, ходить?»

— Будя языком трепать! — прикрикнула Степанида. — Сливки-то скоро, что ль, поспеют?

Вася испуганно спрятал рисунок.

— Я духом, тётенька. — И с усердием принялся взбивать желтовато-белую пену.

Но незаконченный рисунок тянул к себе, как на верёвке. Поглядывая на него, Вася подмечал: «Ах, не так! Глаз у ней круглый, нос крючком…»

Он позабыл о сливках. На бумажной салфетке всё отчётливее вырисовывалось трюмо в затейливой раме, просторная куполообразная клетка с попугаем, сердитый дворецкий, схвативший за шиворот перепуганного поварёнка.