«Только бы не испортился мотор, — подумал я, окидывая взглядом безжизненную равнину, — а то сразу изжаришься на этой сковороде». И, как назло, «газик» остановился. Профессор вышел первым и, пощупав руками землю, сказал: — Ну, что ж, здесь и заночуем!

«Мы не изжаримся здесь?», — хотел было возразить я, но вовремя сдержался и только спросил о том, когда же мы приедем на рисовые поля.

— Успеем, — неопределенно махнул рукой Федор Федорович, — нам и здесь работы хватит. А там мой отряд работает, на полях. К тому же, — добавил он, обернувшись в мою сторону, — помнится мне, ты сам просил привезти тебя сюда.

— Я просил?

— Конечно, просил. Если бы не ты, мы сюда бы и не поехали.

Вечно он подшучивает, этот Федор Федорович. Но чем же мы будем заниматься? Уж жариться, так знать, за что. А разве тут найдутся водоросли, которые изучает мой шеф, если даже трава не растет. Если даже почва не выдерживает страшной сухости и растрескивается на куски?

— Найдутся, — сказал профессор, — водоросли

везде живут. Это же самые живучие растения на Земле.

— Но где же они? — почти закричал я, подумав, что он снова меня разыгрывает. — Где ваши водоросли? Где хоть одна травинка?

— Вот мои водоросли, — он нагнулся и поднял с земли черную корочку. — Взгляни — и убедись. За этим мы и приехали.

Как я ни напрягал свое воображение, я никак не мог представить, что эта сухая корка — водоросль. То ли дело те роскошные газоны морской капусты, которые колыхались вокруг меня в глубинах Тихого океана. А это что? Сухарик!

— Да, сухарик, в который превратилась обычная сочная водоросль. Но мы можем вдохнуть жизнь в этот сухарик, и он станет тем, чем был.

Федор Федорович велел мне принести из машины микроскоп, а сам бросил «сухарик» в банку с водой. Когда я взглянул на «сухарик» под микроскопом, то увидел не черные куски, а сине-зеленые нити, которые перекрещивались друг с другом. Сомневаться больше не приходилось.

— Но как вырастают водоросли в этой жаре и сухости? Где они добывают воду?

— А ты подумай, почему потрескалась земля и все поймешь, — посоветовал шеф.

Я стал думать и вдруг вспомнил, что где-то видел такую потрескавшуюся землю. Где? Ну, конечно, на берегу Енисея, куда в детстве мы ходили купаться. Илистая земля на берегу, когда высыхала, тоже трескалась. Значит, весь этот «паркет пустыни» не всегда был сухим. Значит, здесь бывает много воды, а потом она высыхает. Вода бывает весной, когда идут дожди и не так жарко.

И тогда водоросли просыпаются и начинают расти, и черные корочки превращаются в сине-зеленые нити, в те, что я видел под микроскопом. А когда вода испарится, водоросли снова превращаются в «сухарики» до следующей весны.

— Правдоподобно, — похвалил меня шеф, — а теперь на работу. Займемся сбором гербария и посмотрим, не найдется ли среди этих «сухарей» интересной водоросли для разведения на рисовых полях?

Так вот зачем мы приехали на эту сковороду! Мы ищем тут местные разновидности водорослей, которые могли бы прижиться на рисовых полях. Но зачем?

— Водоросли для риса — лучшее удобрение, — пояснил Федор Федорович. — Не читал про азоллу?

— Про какую азоллу?

— Растение есть такое. Связано и с водорослями и с рисом. Читай больше о водорослях и обязательно наткнешься на азоллу. И тогда тебе все станет ясным.

Позже я действительно узнал про таинственную азоллу, но при других обстоятельствах. Тогда же, собрав всю свою силу воли, я вынырнул из-под тени «газика». Солнце сейчас же обрушило на меня всю мощь своих калорий. Но я сжал зубы и соскребал, соскребал темные корочки с бесплодной земли такыра. И думал с тоской о том, как хорошо сейчас Вовику, который, наверное, плывет домой через Байкал на мощном теплоходе, лежит себе в прохладе на палубе, завернувшись в спальный мешок и слушает самые, что ни на есть, новые музыкальные записи через судовой репродуктор.

Как бы не так, Степочка, ни на каком теплоходе я не плыл и записей не слушал. Я, дорогой мой, плыл в это время по Байкалу один, без теплохода и без лодки, с одной только телогрейкой. И если бы не она, моя телогрейка, то твоего друга давно бы уж скушали рыбки. Но телогрейка оказалась волшебной. Она поролоновая и в воде, как выяснилось, не тонет. Она — как спасательный круг. В ней я и болтался по волнам, пока на меня случайно не наткнулись рыбаки.

Простудился изрядно. Байкал — это тебе не Саргассово море и не Индийский океан. Ходил тридцать три дня по врачам и направили меня прогреваться в Крым. В Крыму мы с мамой жили около месяца. Я ходил в лечебницу, и меня замазывали грязью. Не одного меня. Кроме меня, там лечились еще многие, и все по уши в грязи. Пахнет грязь отвратительно, откуда только ее берут такую? Зато она очень полезна и, говорят, ставит на ноги совсем пропащих, болящих людей. Если бы не эта грязь, обошлось бы мне байкальское купанье недешево. Но грязь спасла.

«Из чего делают ее, эту грязь?» — все спрашивал я, но никто мне не мог сказать, и всем было безразлично, из чего ее делают. Лишь бы лечила. Потом один мой новый сосед на берегу сказал, что делают эту грязь из кашки.

— Из какой кашки? — не понял я и представил себе сразу же белый клевер, который у нас называется кашкой.

— Растет такая кашка на озерах, — не совсем уверенно продолжал мой сосед, — где-то рядом тут есть Мойнакское озеро. Там ее и собирают. А потом квасят, как силос, и получается грязь.

— Может быть, это все-таки та кашка, что растет на полях? — спросил я, видя его неуверенность. — Может быть, это белый клевер или тысячелистник?

Сосед сказал, что это другая кашка, но больше-то он не знает, потому что сам видеть не видел, а только слышал. Недавно отправляли машину на Мойнакское озеро и кричали: «за кашкой!».

Я решил обязательно познакомиться с неведомой кашкой. Надо же знать, чем тебя замазывают. Когда машина отправлялась в очередной рейс, я упросил взять и меня. Приезжаем на озеро, и что я вижу? Лежат на берегу валы противно пахнущей зеленой крупы, совсем не похожей на нашу грязь. Но и на клевер и на тысячелистник она тоже, эта кашка, мало похожа. Врач, который приехал с машиной за кашкой, сказал мне, что кашка — не кашка, а водоросль хлороглея. Она растет в озере, и волнами ее выбрасывает на берег.

Так вот, значит, кому я обязан своим исцелением — водорослям! Жаль только, что нельзя эту кашку привезти домой. Я бы всем в школе показал, чем меня вылечили.

— Почему же нельзя? — сказал врач. — Это сделать очень просто. Есть у вас в школе цветы в горшочках?

— Есть, конечно.

— А бывает там зеленый войлочек на почве, когда сильно поливают цветы?

— Бывает.

— Этот войлочек дает такую же грязь, как и хлороглея. В Пятигорске ею лечат больных.

Потом, когда я приехал домой из Крыма, я первым делом нашел дома цветочный горшок, почва которого покрыта зеленым войлочном. И когда меня спрашивали, кто вылечил меня после купанья в Байкале, я всегда отвечал: «Вот кто» — и указывал на зеленый войлок водоросли в цветочном горшке.

А самым первым моим лекарством был не зеленый войлочек, а «ирландский мох». Когда меня привезли с Байкала еле живого, то врач сказал: «Будешь есть ирландский мох, иначе на ноги не встанешь».

Я никогда мох не ел раньше и очень заинтересовался, почему я должен есть мох, а не более питательные продукты.

— Этот мох и есть самый питательный продукт, — пояснил врач. — Мы даем его самым безнадежным больным. Но ты будешь есть не сам мох, а лекарство, которое из него сделано. Называется оно карраген.

Карраген мне понравился. Он походил на желе. Я с удовольствием ел его, и с каждым днем силы мои прибывали.

— А вы можете показать мне ирландский мох? — попросил я врача, когда лечение закончилось.

— К сожалению, нет, — отвечал мой доктор. — Но сказать тебе, что это такое, могу. Это водоросль хондрус, которую добывают в морях. Сухая водоросль немного похожа на мох, вот ее и прозвали мхом. В лесу с деревьев длинные «бороды» свисают — мы тоже называем «мох-бородач». А на самом деле — это обычный лишайник.