Как только рассвело, да Роха подвёл учёт трофеям и, отобрав полтораста наиболее сильных физически пленников, повелел солдатам избавиться от остальных, число которых оказалось даже выше. Я, возмущённый жестокостью и бессердечностью этого приказа, попытался было оспаривать решение капитана, но он в весьма грубой форме повелел мне не вмешиваться в вопросы, не относящиеся к моей компетенции.

Смирившись, я удалился на расстояние, которое показалось мне достаточным, чтобы не слышать выстрелов и предсмертных криков тех чернокожих, которым предстояло лишиться жизни. Напрасно: никогда мне не забыть тех душераздирающих сцен, свидетелем которых я стал в последующие минуты: почувствовав, что их разлучают навсегда с членами их семей, новоявленные рабы, даже те из них, кого уже заковали, взбунтовались. Солдатам, к которым присоединились и носильщики, охотно предавшие собратьев своей расы ради выгоды, стоило немалого труда умиротворить чёрных.

Крики, плач, истерические припадки — всё это продолжалось несколько часов, пока не возымели действие угрозы „сарженто“, назначенных надсмотрщиками. То были мрачного вида, прославившиеся своим дурным отношением к солдатам люди, которых, как я потом узнал, да Роха нарочно отобрал в нескольких полках. Их привычка истязать новобранцев, принимавшая порой чудовищные формы, сейчас оказалась именно тем достоинством, если можно так сказать, которое необходимо было в данных условиях.

Я использовал слово „угрозы“ по отношению к тем мерам, которыми они принудили колонну чернокожих прийти в движение, однако более уместным в данных обстоятельствах было сказать: пытки. Самого крепкого — и, на вид, наиболее дерзкого — из пленных они избивали шомполами до тех пор, пока грубая домотканая рубаха и кожа не стали свисать с его спины окровавленными клочьями. Наконец, его, уже совершенно утратившего свою недавнюю браваду, закололи штыками. Остальные чернокожие, которых во время этой отвратительной экзекуции лишь несильно пинали или били прикладами, оказались неспособными сопротивляться неумолимой воле победителей и стали выполнять наши приказы.

Мы начали обратный отсчёт расстоянию, отделявшему нас от Рио-де-Жанейро, и казалось, что опасности, напряжение, сковывавшее нас в последние дни, уже позади. Некоторые солдаты напевали на ходу; командиры же старались не обращать внимания на то, что значительная часть нашего воинства подвыпивши. В конечном итоге, сражение всегда оставляет неизгладимый рубец на сердце каждого из её участников, даже победителя, и необходимо время, чтобы потрясение и шок миновали. Когда я сообщил обо всём да Роха, тот лишь предложил мне отпить из его фляги, в которой, как можно было заключить по запаху, находилось вино.

Я не отказался.

— Не думай о солдатах, мой друг, — сказал, улыбаясь, да Роха и подкрутил усы. — Изнурительный марш вскоре сам принудит их пожалеть о выпитом получше любых выговоров и наказаний.

Здравый смысл, заключённый в его словах, принудил меня согласиться. Наш поход продолжился, и даже моё разочарование, порождённое двуличием да Роха, постепенно угасло, приглушенное изрядной порцией вина.

Я старался не обращать особенного внимания на наших пленников — в конечном счёте, сейчас, когда угроза их жизни уже миновала, они превратились уже в обычных рабов, коих в Рио великое множество. Совесть моя, убаюканная осознанием того, что рабы необходимы для поддержания определённого уровня комфорта высших слоёв общества, что условия их существования постоянно улучшаются и что недалёк день их окончательного освобождения, окончательно умолкла.

На вечернем привале я обратил внимание на женщину средних лет, которая, судя по всему, пользовалась большим уважением соплеменников. Внешность и поведение её не слишком выделялись — она так же откровенно демонстрировала свою обнажённую грудь, как и остальные негритянки, лишь держалась с заметной уверенностью, отличающей всех, кто привык командовать. Один из носильщиков сообщил мне, что это колдунья.

Я внимательно посмотрел ему в глаза, надеясь определить истину; рабы лживы и зачастую идут на обман, если видят возможность добиться таким образом каких-либо преимуществ для себя. Особенно часто они играют на суевериях, столь распространённых в их среде — да и среди белых тоже, если говорить откровенно.

Обнаружить какие-либо признаки лжи мне не удалось: налитые кровью белки негра почти полностью закрыли расширенные от страха зрачки. Возможно, я никудышный знаток человеческих душ, но его испуг казался неподдельным. Впрочем, та, кого он назвал Эшу Элекун, была ещё молода — я не дал бы ей больше тридцати пяти — сорока лет — и обладала приятной внешностью. Какой мужчина не пошёл бы на обман, даже под риском наказания, лишь бы облегчить судьбу той, кто стала объектом его симпатии?

Так или иначе, но я решил не сообщать да Роха, а воспользовался собственными правами, достаточно скромными. Приблизившись к наиболее трезвому из „сарженто“, я потребовал от него более мягкого и снисходительного отношения к указанной женщине. В этот момент она бросила на меня взгляд, и я, поражённый неожиданным жёлто-зелёным отсветом, вздрогнул. Такое нередко бывает, когда вы смотрите в глаза кошкам или собакам, но впервые я столкнулся с подобным у человека.

Списав всё на свои расшатанные нервы и на выпитое, я вернулся к Байе, чтобы покормить мою верную кобылу овсом. Раймунд, взмахивая своими красными, с синим и жёлтым, кружил вокруг с криками: „Ночь грядёт! Исчадия ада!“. Это забавно, но никто и никогда ещё не был так прав, как эта глупая птица.

Разбив, по обыкновению, после ещё одного короткого перехода ночной бивуак, мы поужинали и улеглись спать.

Около трёх часов пополуночи наш спящий лагерь проснулся от безумных воплей. Негры вопили столь громко, что совершенно заглушили сигналы тревоги. Я взвёл курки обоих пистолетов и выскочил из своей маленькой палатки, готовый сражаться, но разобрать что-либо в непроглядной тьме оказалось пустой затеей. Вокруг метались неясные тени, отдавались противоречивые команды, гремели выстрелы. Первое моё опасение, что рабы взбунтовались, оказалось ошибочным: те молча сидели, надёжно скованные цепями, и мрачно посматривали на свою недремлющую охрану.

Лишь четверть часа спустя, когда неразбериха улеглась, удалось выяснить обстоятельства происшествия. На нас напали леопарды — по меньшей мере, три. Часовые, застигнутые врасплох, даже не успели подать сигнал тревоги или выстрелить. Мы потеряли четырёх человек, ещё один получил столь тяжёлый ранения, что не дожил до рассвета. В суматохе исчез и Раймунд; я счёл это недобрым предзнаменованием.

Нашей бандейре, потрясённой чудовищными смертями, поутру пришлось продолжить свой путь, причём столь поспешно, что мне показалось, будто да Роха боится оставаться там, где ему угрожает опасность. Подобные настроения, к сожалению, столь явственно читались на лицах солдат, что у меня возникли опасения за дисциплину, более того — за благоприятный исход экспедиции.

Ночью нападение повторилось. Несмотря на сдвоенные караулы, мы вновь не смогли убить ни одного хищника; наши же потери достигли двенадцати человек. Лишь четверо из них погибли, остальные же получили ранения разной степени тяжести, показавшиеся нашему фельдшеру безнадёжными. С торопливостью, вызвавшей у меня искреннее возмущение, их прикончили, совсем как лошадей.

Третьей ночи я ожидал с непреодолимым чувством страха, усиливавшимся с каждым часом, приближавшим закат. Негры же, напротив, приободрились; особенно часто торжествующая улыбка посещала лицо Эшу Элекун, женщины, чьи глаза отблёскивали, как у кошки. Я поделился своими подозрениями с да Роха, но он высмеял меня. Руки его при этом тряслись, а лицо было смертельно бледным. Я предположил, что он надеется использовать колдунью в качестве заложницы и тем самым спасти свою жизнь от мести преследующих нас духов в зверином обличье.