Небо вдали посветлело, занимался туманный осенний день, из-за деревьев лениво вылез краешек солнечного диска.

— Настал для нас день великого испытания, — кивнул я. — Первые шаги в незнакомой стране.

— Ну уж не совсем для тебя незнакомая, — не согласился Бухло. — Кое-что не изменилось: городские стены, например, замок, памятники… И кладбище не сдает позиций, цела и могила нашего друга, петуха-капрала Типуна. Только люди какие-то снулые, со дня на день перебиваются, лишь бы переждать. И чего пережидать? Собственную жизнь?

— А молодежь?

— Сам увидишь… Одни бунтуют, волком на отцов глядят, честность отцам главной виной выставляют, другие к акиимам норовят подладиться, а те их обещаниями кормят, подбивают: «Идите с нами! Для вас всегда что-нибудь сыщется…»

— Ладно, хватит политики! За ножи — и к тарелкам!

Бухло выставил ивовую корзинку, в ней на салфетке громоздились краюхи ржаного хлеба. На листе хрена белел хорошо просоленный сыр, в кружке с обломанной дужкой еще от ужина осталось масло. Пахло охотничьими колбасками, напоминающими продымленные обломанные корешки.

— Дай мне кусочек, — попросил Мышик.

С жадностью схватил он кусок колбаски величиной с палец и начал обрабатывать своими острыми зубками с таким аппетитом, что мне тоже захотелось есть.

Кот сосредоточенно протирал стаканы, то и дело проверяя их на свет разгорающегося дня — блестят ли надлежащей чистотой. Подпоясанный кухонным полотенцем, смотрел расторопной хозяюшкой.

— Где ты полотенце раздобыл?

— Позаимствовал, — усмехнулся он заговорщически. — Узнаешь? У твоей жены. Нашел на крыше, видно, ветром занесло.

Мы уписывали за обе щеки. Хотя я только что отказывался, завтрак пришелся весьма кстати. Шар отяжелел от утренней росы и мягко опускался. В сонной деревеньке под нами хрипло перекликались два петуха. Возвещали новый день: пора, мол, на работу, чтобы день не окоротал, не миновал бесполезно, поля ждут пахоты, и в земле под увядшей ботвой дремлют картошины…

Кот насторожил ухо: на земле что-то поскрипывало, поохивало, покашливало.

— Ишь ты, повернулись на другой бок и дальше дрыхнут. Наглухо закрытые ставни сохранили в хатах уютную темень с ночи, черную как сажа, — сообщил кот. — Приземлимся, никто и не увидит. Нам же лучше.

— Блаблация… — Я всматривался в далекие, ощетиненные башнями, опоясанные кирпичной стеной контуры столицы. — Ни одного дымка над крышей, дрыхнут как сурки.

— А храпят, будто кто узловатые пни пилой режет, — поддержал Бухло. — Уж я бабахну им под ухом — в исподнем во дворы повыскакивают!

— И петухов мало осталось, — считал голоса Мяучар. — Да уж, попал кур в ощип. В награду за верную службу. И кукарекают тоненько, сразу видать — хозяйка на зерно скуповата.

Слеза умиления блеснула на кончике уса, а может, капля росы, ведь коты не любят плакать, даже когда возвращаются издалека на замковую крышу, где в осеннем солнышке жмурится очаровательная кошечка Чернулька.

— К счастью, нас никто не ждет! — потирал руки артиллерист. — Как ворвемся сразу в середину истории, которую наш летописец повернет в другую сторону, то-то начнется катавасия!

— А знаете, как называется такой завтрак на заре? — умничал Мышик.

Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь, — пускай малыш повыдумывает, похвастается. Управился с колбаской немногим меньше его самого, брюшко наел твердое, как только что сбитая дикая грушка.

— А вот и не знаете! — торжествовал Мышик. — Закусончик, первый завтрак! О закусончике на заре кукарекали деревенские петухи понапрасну — их, бедняг, все завтраками кормят… А у нас закусончик был отличный! Да и второй завтрак предстоит до обеда, когда проникнем за оборонную стену. Пока будете заказывать еду в харчевне, я раза три обегу кладовую, чтоб хозяин не отвертелся: мол, ничего нету, из деревни не привезли, ночевать-то он нас примет, а уж кормитесь, мол, собственными запасами.

Над городом распустился павлиний хвост радужных лучей, заблестели башни замка, жестяные петухи на островерхих крутых крышах домов. Мы летели прямо в яркое солнце, такое яркое, что пришлось ладонями заслонить глаза.

Утренний ветер тряхнул шар, и мы повалились кучей. По моей щеке приятно проехалась кошачья шерстка, а жесткие котовые усы, словно назойливая муха, щекотали ухо.

— Осторожно! Мышика не задавите! — Бухло охнул, с трудом восстанавливая равновесие.

— А куда он подевался, только что нырнул в рукав к нашему летописцу…

— Да он давно уже скатился с моего ботинка… Еще когда накинулся на завтрак, будто целый год ничего не ел!

— Колбаску прикончил за милую душу, брюшко редиской округлилось.

— Здесь я! У самого борта! Отсюда все видать. Держусь крепко, не вывалюсь! — Голос Мышика раздался где-то над нами.

Острая мордочка выглядывала из брезентовой сумки с компасом и сержантовой складной подзорной трубой. Вывались Мышик из сумки, как раз угодил бы на наши животы, после завтрака тоже округлившиеся, будто футбольные мячи. Все с облегчением вздохнули. Мы и в самом деле очень беспокоились за мышонка. Не дай бог, случись несчастье, не хотел бы я встретиться с Мышико-вой мамой. Хоть мышиные семейства и не поддаются счету, всегда самый лучший, самый ненаглядный тот, кто погиб… Во всем бабку обвинили бы, ведь она заронила в юные сердца жажду приключений, путешествий… А мышей и без того ежедневно повсюду подстерегают ловушки.

— Неужели король Кардамон оказался столь несправедлив? — вернулся я к прерванному разговору.

— Да что ты, он всегда питал самые лучшие намерения, еще с тех пор, когда предпочитал восседать на троне и править страной, — размышлял Бухло. — И не один же он был — справа и слева от него заседали министры, советники всех рангов, это они нашептывали королю новости, наветничали, льстили и оговаривали кого хотели. Сиживали всяк в своем кресле, от трона до самых дверей. Кресла расставлялись по должностям: были удобные, с подушкой и подлокотниками, были стулья резные и обитые кожей табуреты не выше скамеечки для ног, сидеть на такой табуретке приходилось согнувшись в три погибели, все равно что на корточках. Здесь обосновались младшие чиновники, по первому зову бросались они к трону, дабы ловко присесть на первом свободном кресле — хоть на минуточку, попривыкли бы король и совет к их виду, освоились бы с этим напором к трону.

Ежели какой обиженный просил монаршей милости, пропускали его сперва через сито королевской канцелярии, куда искатель подавал прошение, скрепленное печатью, в коем кратко излагал свои жалобы.

Служебная процедура сия призвана вовремя направить все жалобы (на нерасторопность министров, на явное их корыстолюбие или, что еще хуже, на глупость) прямиком в корзину, каковая трижды на дню в камин опорожнялась. Таким манером до трона доходили одни только приятные вести или столь изящные сочинения, в коих ни грозящую опасность, ни вопли о помощи, ни стоны пострадавших не вычитаешь. Из таковых, скрепленных печатью, писаний следовало, что казна едва вмещала мешки, набитые талерами, подати поступали сами собой, а дороги сами собой ремонтировались, благодатная солнечная осень выдалась затяжной, а морозная зима миновала скорехонько. На то и придворные у трона, дабы короля не заботить: заботы не комары, не должно им зудеть у монарха под ухом, а посему ежедневная почта приносила надобную порцию добрых вестей — и нахмуренные, подобно крыльям падающего на добычу ястреба, монаршие брови расправлялись, лицо, пристально наблюдаемое льстецами, смягчалось, на уста являлась улыбка. А веселый король — король милостивый, тут от его доброты и ущипнешь толику, кое-что выудишь, выманишь, вынудишь, нужное дельце обделаешь… разумеется, не задаром. Проситель за благодарностью не постоит. Ох, больно я долго распространяюсь, — всполошился Бухло. — Но ежли хочешь всю процедуру, весь дворцовый церемониал постигнуть, послушать, что у монарха…