Я подполз тихо, но они были настороже. Разбежались с криком, как стайка спугнутых воробьев.

— Деру, господа!

— Узелок, ноги в руки! Облава!

— В кусты!

Однако никто за ними не бежал, не преследовал, не угрожал, не пытался задержать. Недоверчиво подходили ближе.

Я устроился на корточках, разгреб золу и уплетал картофелину, обильно посыпанную солью, а дым, гонимый едва заметным ветерком с реки, вуалью обвился вокруг моей шеи. Даже глаза не щипало, ласкался по-кошачьи, вызывая воспоминания детства.

— Не бойтесь! Идите сюда! Я вовсе не хотел прервать ваше пиршество, просто очень уж я люблю печенную в золе картошку, чтобы смотреть со стороны, пока вы лопаете.

Успокоились. Убедил их и мой испачканный рот: я не походил на посланца чистюль, шпиона банщиков. И лапа, которую я им протянул, тоже служила порукой — грязная, обтертая о мокрый песок и сполоснутая в зеленой воде. Они протянули мне свои, не чище.

Мы в согласии вытаскивали последние картофелины, взамен я угостил их сливами. И сумка полегчала. Собрали еще хвороста, огонь выстрелил высоким пламенем.

— Печь картошку запрещено властями. Грязное занятие! — издевались они. — Как можно жить — и не испачкаться?

— Банщиков — в баню! — рявкнул веснушчатый. Нос у него усеян такими кляксами-веснушками, словно чихнул в полную чернильницу.

— Пускай занимаются ваннами, мылом и щеткой. Банщиков — в баню! Достойное для них занятие, ничего унизительного. Это у них все в голове перевернулось… Воображают себя самыми главными!

— Люди ворчали, когда разбазаривались общественные гроши, самое, дескать, время людей чистых рук ввести в королевский совет! А они все поняли дословно! Стали во главе обновления! — насмешничали парнишки.

— Ведь не о чистых руках речь шла — о чистоте сердца, совести! Хоть и плохо лежит, не воруй, не используй свое положение для себя и своей семейки. И ведь никакая стража ничего не убережет, самим надо… Править — это не только нос задирать да всяческими благами себя обеспечить, как думают многие.

— Да так и делают; оглядываются на других, как безнаказанно берут, хватают, выносят, — ворчал высокий парень. — О тех, наверху, даже слова такого грубого — воровство — нельзя сказать. Воруют только маленькие люди, которые внизу, и за это их, чтоб другим неповадно было, наказывают…

— Мы это понимаем и потому намалевали на стенах замка:

— Или еще такое, — добавил веснушчатый, от удовольствия колотя пятками по песку:

Я присматривался к парню — напоминал мне кого-то очень знакомого.

— У тебя случаем нет брата-близнеца?

— Есть. А как вы догадались?

— Да двое таких же веснушчатых сорванцов засыпали как-то в пушку котел клецок с маком, и это решило исход битвы…

— Это мы! Мы сыновья мастера иголки, старого Узла, поэтому нас прозвали Узелками. Моего брата дважды ловили банщики и хотели смыть веснушки, да не вышло… — оповестил он с гордостью. — У него тоже железный организм, от воды только ржавеет.

— Помнится, один ученый астроном влюблен был в свою веснушчатую невесту, так он утверждал, что мордашка без веснушек — как небо без звезд.

— Да уж, вся краса мухомора — в веснушках, — ядовито подсказали его приятели. — Да и божьи коровки…

— А индюшачьи яйца!

Все смеялись, и больше всех Узелок.

— А скажите-ка откровенно, почему вы против правительства банщиков, ведь настоящие-то заправилы акиимы? Мыться не самое страшное. Я сам слышал, акиимы повсюду трезвонили, все, дескать, для молодых — только бы слушались, шли по назначенному пути… Наука, работа, должности и посты, пусть самые высокие… Достойны молодые доверия — акиимы сегодня же готовы освободить им свои кресла…

— Э-э, все равно что Кошмарку кнутом повернуть вспять… Болтовня на ветер! Сегодня суббота, канун розыгрыша Большой Лотереи, Вечер Примерки! — фыркали сердито. — Вы пойдете с нами? Мы всю эту липу насквозь знаем, а все-таки пойдем, есть на что посмотреть.

— Одна очередь чего стоит! Все сокровенное из людей так и прет наружу! Истый цирк!

— Я с вами. Все, о чем говорите, чертовски интересно, вроде и знаю Блаблацию, а на каждом шагу спотыкаюсь…

Я пытался объяснить им, чем занимаюсь, как пишется хроника. Сопоставить события легко, но этого мало, хотя и очень важно; необходимо выяснить, почему история развернулась так, а не иначе, кто выпихивал актеров на сцену и дергал за веревочки, включал или гасил прожекторы, дабы направлять внимание толпы… И каков был расчет, потому что этот некто выигрывал там, где проигрывал весь народ.

— Больно уж все изменилось со времен войны с Тютюрлистаном. А ведь нам удалось ее вовремя предотвратить.

— Да, все переменилось, — хором признали парни.

— Мы тут все самые толковые. — Узелок с гордостью задрал нос. — Если уж следовать отцам, пусть никто нас не волочет в ошейнике. Мы не бульдоги!

— Только не говорите плохо о собаках! У них-то остались верность, умение любить, что люди совсем утратили.

— Любовь за миску жратвы по милости хозяина.

— За мозговую кость, — презрительно фыркнул Узелок.

— А я знал собак благородного сердца, они и в голод не ушли от хозяина, не оставили его. А насчет продаться… так из вас каждый может сделаться своим собственным Иудой, предать все, что вчера считал самым сокровенным, отречься от тех, кем восхищался, издеваться над теми, кого любил… И только в глубине своей совести знает, за сколько предал, сколь нищенскую получил плату.

— А это не про нас, — возмутились все разом.

Помолчали. Догорающий костер стрелял искрами, то и дело вспыхивал петушиный гребешок пламени, и лица отливали медью.

— Вы молоды, не знаете законов жизненного торжища, вам кажется, преодолеете любую преграду! В этом сила молодости, но сколь часто помыкают ею хитрые старики. По-отцовски приютят под своим крылом, опутают обещаниями, похвалами, молчать вынудят. Да, испытание еще ждет вас.

— А мы не из тех, кто бежит на первый свист, — начал Узелок. — Видали мы таких, уверенных в своих силах, — лезли на верх башни, на балкон, где заседал Совет банщиков, Людей Чистых Рук. Эпикур играл на трубе: „Молодых да проницательных — в Совет, а то смельчаков маловато!“

— Ну и что же, у смельчаков не было шансов?

— Было, чересчур много… Люди смотрели на них доброжелательно, напутствовали: „Парни, наверх! Скажите им, как тут внизу у нас обстоят дела. Правду, да без бюрократических манипуляций, заглушающих плач и отчаяние победными маршами!“

— А победы-то не было и нет! Нетути!

— Так вот, в Праздник Лестниц молодежь испытывает свои силы. Выставляются высокие, узкие связанные лестницы до самого балкона, где заседает Совет. Посмотришь вверх — голова кружится. Парни вызываются испытать свои силы под горячие аплодисменты. Только поставит такой смельчак ногу на первую ступеньку, сверху предупреждение: „Не с той ноги начинаешь! Смени ногу!“ Разницы никакой — смельчак уступает, вместо левой правую ставит на ступеньку. Сверху опять указание: „Да не с этой! Спятил, что ли? Смени ногу!“ Вот парень и топчется на месте, пока не истекает отведенное время, и уходит под всеобщий смех и свист. Так и приучили к послушанию. Всякую уверенность убили, дарованную молодостью. Подбегал другой — не упустить бы своего шанса… Не слушал указаний с балкона, смело лез наверх, все выше и выше по качающейся лестнице. Лицо сосредоточенное, смотрит только вверх, далеко ли до балюстрады, до пустых кресел в Совете для таких, как он, смельчаков. Толпа затаила дыхание. Сверху площадь будто вымощена головами. Только бы не упасть… Еще одно усилие, а ноги дрожат от напряжения. Парень, пока лезет, клянется: послужу тем, внизу, всеми своими знаниями, всеми силами, и это его окрыляет. Еще чуть-чуть — и конец…