Такой прогноз подтверждало и раннее возвращение мышей в подпол. В простой работе, диктуемой календарем природы, моя жена находила покой и лад, который я определил бы как натуральный. И, ворвись в дом воры, она выставила бы их простым требованием: „Прошу выйти в сени и хорошенько вытереть ноги!“ И воры наверняка покорно вышли бы — я никому не посоветую противиться или перечить жене, она умеет заморозить одним взглядом и сама превращается чуть ли не в айсберг.

Я поднял крышку, на краях таза темнели потеки повидла. Я соскоблил повидло палочкой и облизал с умилением. Вдруг с хохотом пролетела совка, а за сеткой заклубилась погоня: алебардщики, бульдоги, замигали фонари; прибывали горожане — видно, кликнули добровольцев. Все молча смотрели на меня. Не встретив сопротивления, вздохнули с облегчением. Понимали, одним словом я могу прогнать их, оттеснить на край ночи. Все зашевелились, бульдоги, по собачьему обычаю, заработали лапами — рыли подкоп под забор. Алебардщики подсаживали друг друга, один уже спрыгнул на нашу сторону.

Я отступил, задел крышку, свалившись, она брякнула о камень, Мумик, мой дорогой песик, оперся передними лапами на подоконник, выставил в окно бородатую морду и поднял лай на пришельцев:

— Они здесь! Все здесь! Я всех знаю по его выдумкам! Он и сам где-то здесь!

Я прыгнул в темноту, жена выглянула из окошка спальни и, поправив очки, крикнула вслепую:

— Я тебя вижу! Сейчас же возвращайся! Специально оставила необлизанный таз, чтобы заманить тебя!

— Он здесь! Я чую, он здесь! — подзуживал ее мой керриблю. — Вон там! Вон он!

Жена поняла все — меня выдало радостное вилянье песьего хвостика, она приложила обе ладони ко рту.

— Хватит шляться по ночам! Марш домой! — кричала она, без особой, впрочем, надежды, что я послушаюсь. — Дверь внизу открыта!

И тут бурным потоком в сад ворвались бульдоги в мундирах, вылезали из-под забора, будто земля их рожала в спешке, бросились было на нашу сторону, но удержало предупреждающее ворчание Мумика, ощетинившись, он грозил:

— Прочь от дома! Прочь из сада! Я тут хозяин!

Они перелаивались, ругались даже такими словами, которых я не буду здесь приводить. Признаюсь, мне стало стыдно, нетрудно угадать, кто научил Мумика таким скверным выражениям. Псы хором выли под окном спальни, алебардщики дочиста выскребали тазы и кастрюли из-под варенья, пока луна не отразилась в них, как в зеркале; а мы с котом тем временем снова улизнули в Блаблацию. Удивительно, как близко проходит граница! Еще один сад, и — точно не было оборонительной стены — я оказался на задах замка. А оттуда всего несколько шагов до парковых ворот и домика садовника.

— Так не поступают с друзьями! Это подло! — пыхтел, догоняя меня, Бухло. — Надо было принять бой! Ты, летописец, еще подумаешь, что я бросил товарищей в беде? Черт, споткнулся я, что ли, и скатился в эти проклятые винные погреба?

К счастью, Бухло не уловил, что столкнул его я. Не пришлось даже просить прощенья, многословно объясняться, чтобы не задеть чести старого солдата.

Погоня поотстала, Блабона укладывалась спать на предрассветные, самые лучшие, часы отдыха. В парке мертво молчали кроны покрытых росой деревьев. Мы влезли на сеновал. Стянули башмаки, сбросили куртки и, устроив в сене логово, усталые, заснули глубоким сном.

Мы проспали бы до полудня, кабы не беготня и прыжки Мышика: ему не терпелось похвалиться, как он безошибочно разыскал нас, а ведь газон в парке — это колоссальная территория для мышонка. Фонари облавы мелькали где-то вдалеке, приложив ухо к земле, он ловил топот галопирующих бульдогов.

— Будь там коты, а не псы, — уточнил Мышебрат, — тебе не удалось бы проскочить. Разве тебя не бросает в дрожь при мысли, что твой хвостик пригвоздила бы вот этакая лапа, а?

И из мягких подушечек показались острые серпы когтей, заскребли по балке, отщепляя длинные лучины. Ой, я тоже не хотел бы попасться в такие коготки… Представляю, как Мяучар бьет лапой бульдога по морде, вцепляется ему в нос…

Пока дожидались ночи, отдохнули, плотно поели.

— Нет, ты с нами не пойдешь! — Я прекратил всякие дискуссии на эту тему. — По вчерашней ночи знаешь, с тобой одни неприятности.

— Вы не можете меня оставить, — плакался Бухло. — Ведь поход за Короной! Что, трус я, да?

— Не говори глупостей, неужели не понимаешь — стропила под тобой обрушатся, черепица посыплется каскадом. Лезть на крышу и переползать от грубы к трубе на такой высоте — не для тебя…

— Человек чуток потолще других, так сразу уж и недотепа! А что мне делать? На кладбище отправляться?

— Лучше в музей, — утешил его Мышик.

Еще с минуту я шепотом совещался с Мышебратом.

Через открытую дверь сеновала комариным звоном Эпикурова труба возвестила полночь. Пора выступать. Крутые крыши домов посеребрила луна. Блабона после вчерашней тревоги спала крепко.

— Старый друг! Вверяем тебе защиту королевы и ее дочери! Если козлище нас подслушал, неизвестно, что придумают акиимы им на погибель. Не дай бог, с нами что случится, ты останешься их защитником…

Тут кот трижды постучал когтями по доске — не будить лиха, не сглазить дело.

— За них будьте спокойны, я самого Директора разнесу вдребезги. В гневе я опаснее носорога, — заверял нас Бухло, подкручивая ус. — Не забывайте, немало блаблаков видят, что делается в столице, думать умеют, соображают, что к чему, и готовы положить предел правлению акиимов.

— А мы еще не встречали таких, может, нам просто не повезло, — ощетинился Мышебрат при одном упоминании об акиимах. — Вся площадь согласно вопила, чтоб меня повесили… Вместо сердца у людей в груди кремень.

— Да они не против тебя орали, хотелось заполучить веревку на счастье. Не огорчайся, — уговаривал Бухло. — Из кремня можно высечь искру…

— А из искры раздуть пламя, — добавил я, стараясь утешить Мышебрата, хоть не очень-то в это верил.

— Неужели и меня не возьмете с собой? — ныла Виолинка. — Я легкая, тренированная, не хуже мальчишки…

— Доверяю тебе тайную миссию. — Я отвел ее в сторону и шепнул: — Береги маму, в твоем распоряжении Бухло, но за ним тоже надо присматривать, не натворил бы глупостей. Бог знает, что с нами будет. Тогда последнее спасение вижу в вас. Надеюсь, у вас и на голове густо, и в голове не пусто.

Когда мы уходили, в окне появилось обеспокоенное лицо королевы Ванилии, королева вздохнула с облегчением, когда Виолинка простилась с нами и осталась во дворе, прислонилась к плечу артиллериста — могучему, как ствол старого дерева.

Я тащил под мышкой веревочную лестницу, ее захватили еще из гондолы воздушного шара, моток крепкой веревки, фонарь и несколько больших страниц для заметок по горячим следам. В сумке постукивала заимствованная из дому ложка в начатой банке с римским вареньем. Кот шел впереди, я восхищался его бесшумной походкой: хотя и обут в сапоги — под ним не хрустнула ни одна сухая веточка. Он хмурился, чтобы пригасить блеск глаз. Мурлыкал от удовольствия, словно отправлялся на большую охоту.

От опустелых королевских конюшен мы проскользнули к служебным строениям. Там рос столетний платан, кора на нем облезла, и пятна телесного цвета виднелись издалека, а могучие верхние ветви простирались над крышей замка. Мы укрылись за стволом, притаились и пропустили ночной караул алебардщиков на подворье. Как долго влачились их тени по стене, выбеленной луной!

Когда отголоски шагов затихли, я подсадил Мышебрата. Цепляясь когтями за ствол, он ловко влез наверх. К поясу кот приторочил веревку. По ветви пробежал легко, как балерина, удерживая равновесие широко расставленными лапами, и спрыгнул на замшелую черепицу, которой покрыли крышу, верно, целый век назад. Помахивая, словно флагом, победно поднятым хвостом на фоне огромного, близкого диска луны, он влез по крутой крыше и закрепил веревку вокруг трубы. Проверил, не подгнили ли мостки, и начал тянуть. Я осторожно высвобождал шнуры, так как лестница ползла по стене, цепляясь за малейшие выступы и неровности. Наконец первая поперечина достигла водосточной трубы, на конце которой драконья пасть изрыгала дождевую воду далеко от стены, не подмывая фундамента. Я уже вознамерился лезть по бамбуковым ступенькам — кот звал меня тихим мяуканьем, давая знать, что все готово, — когда затворил Мышик: