Я собрал мусор в корзину, забросил за спину — рукой удалось немного заслонить лицо — и направился мимо стражника. План простой: мести и постепенно удаляться от него, пока не окажусь за углом. А там только меня и видели.
Стражник косился на меня с подозрением — я затылком чувствовал его взгляды.
— Слушай, а ты не из банды отравителей?
— Что вы! Я честный пьяница, малость наскандалил, вот меня патруль и загреб.
— А я тебя на всякий случай, пожалуй, посажу под замок, — ласково объяснил он мне и подошел без опаски. Одним движением я нахлобучил ему на голову корзину, так что глаза запорошило листвой и сечкой из лошадиных торб. Пока отряхивался да протирал глаза, я сунул ему между ног черенок метлы и одним рывком повалил на мостовую — тупо звякнув, покатился шлем.
Я помчался улочкой. Махнул на дощатый забор и свалился в открытый курятник. К счастью, почти пустой — единственной курице было не до меня, она несла яйцо.
Стражник побежал было по улице, но, пока я решал, куда дальше, он лениво повернул обратно, опираясь на алебарду. Очень смахивал на пса, потерявшего след. Открытые ворота оставить не мог, а одному с засовом не справиться — не запереть обе створки ворот. На помощь не позвал — коллеги отсыпались после ночного дежурства, к тому же пришлось бы признаться: поймал преступника и выпустил, как воробья из воробьевки, а тогда и вознаграждение черти взяли. Ругался потихоньку и выплевывал набившиеся в рот соломинки.
Садами я пробрался к старому кладбищу. Стаи судачащих скворцов обсели деревья, собирались к отлету. Я громко хлопнул в ладоши, птицы поднялись звенящей тучей. Как охотно я отправился бы за ними. Но не мог, не мог… Это уже походило бы на измену товарищам. Надобно остаться с ними еще хоть на несколько дней.
Я спрятался среди старых надгробий.
Бессонная ночь, колодец, где окончились бы мои дни, постоянная борьба за свободу очень утомили меня. Я расположился на каменной скамье, от камня тянуло холодом, и я подложил сумку. Оперся локтями на колени, ладонями закрыл лицо, в этой молитвенной позе задремал; со стороны, верно, выглядел скорбящим по своим утраченным близким.
Из кустов бодрым шагом вышел капрал Типун и затрубил тревогу. Но ведь он давно погиб, я даже хотел обратить на это его внимание, потому что мне очень хотелось спать — веки словно свинцом налились. „Подумаешь, погиб, — потряс он красным гребнем, — да ведь должен я и впредь нести свою службу, бодрствовать, раз ты спишь…“ И снова стал бронзовым памятником и окаменел с трубой у клюва.
Тогда из-за живой самшитовой изгороди легко выпрыгнул Мумик и лизнул меня в ухо, а потом царапнул лапой, чтобы я убегал. А у меня совсем не было сил, руки не слушались, я нелепо размахивал ими в поисках опоры.
Наконец проснулся. Яркое осеннее солнце до слез било в глаза и грело щеку. Передо мной стояла знакомая старушка и, в беспокойстве, не потерял ли я сознание, тормошила меня.
— Проснитесь! Идите ко мне, ложитесь на кровать, — уговаривала она. — Сейчас приготовлю завтрак! Горячее молоко, а после наверх — и спать. Ну и устали же вы… Что с вами случилось, такой молодой человек — и вдруг ищет отдыха среди умерших?
Я безвольно дал себя увести, как ребенок, счастливый, что обо мне кто-то заботится. Рассказал старушке о походе в замок, о директорской ловушке в каменном колодце, поглотившем меня. Она слушала, взволнованная. На щеках выступил румянец.
— Какое счастье, что вы спаслись! — Старушка сплетала пальцы в нитяных перчатках. — На этот раз с вами бы не церемонились, сразу — болташку! Расклеены новые объявления. Вас приговорили заочно.
Пока она открывала дверь, я опустился на колени около собачьей будки, достал из-под соломы Книгу и всунул в нее исписанные страницы, которыми, к счастью, не заинтересовался Директор, когда вместе с банкой они попали к ним в руки. Страницы были липкие, но вполне прочитывались.
Потом я умылся, причесал перед зеркалом свой огненный чуб и еще раз с восхищением вспомнил о короле. Я сам себя не узнавал, что уж говорить о тех, кто меня никогда не видел. Разве только Директор знал меня в обоих воплощениях… Ну, и козлик-доносчик. Видел много лет назад на поле битвы, я стоял рядом с Бухлом на артиллерийском редуте. И все-таки я постоянно беспокоился. Опасность таилась за каждым углом, а усталость усиливала беспокойство: преследуемый, приговоренный…
Старушка хлопотала в кухне; нашла меня ее собака: привела старушку на кладбище, вскочила на скамью и лизнула меня в знак приветствия. К моей хозяйке уже дважды приходили: разносчик-козел хотел продать занавески, обошел комнаты, измерил окна, и трубочист, весь такой чистенький, рвался заглянуть на чердак…
— Это шпики! — возмутился я ее наивности. — Обыкновенные доносчики! Козлика знаю, от него просто разит трусостью…
— А почему бы их не впустить, когда мне нечего скрывать? — усмехнулась она хитренечко. — Зато на время нас оставят в покое. Отдали вы сливы?
— Да, Виолинке. Передаст кому следует.
— Разумеется, передаст. — И пододвинула мне горшочек с белым акациевым медом, в этот осенний день мед благоухал июнем, началом жаркого лета.
Позднее я поднялся в маленькую комнатку на чердаке, благоухавшую домашним запахом сушеных трав; за окном на старом орехе носились белки, с довольным цоканьем собирали последние орехи на зиму.
Прежде чем лечь, записал на нескольких страницах обо всем, что с нами случилось последней ночью. Заснул глубоким, без страшных кошмаров, сном. Белье, жесткое от свежести, сохранило запах мешочков с лавандой — запах гостеприимного дома.
— Что-то неладно в столице, — предупредила меня старушка. — Когда я выводила собаку, — тут она подмигнула заговорщицки, — горожане шли на рыночную площадь. Толпа возбуждена, многие грозили кулаками замку. И в городе полно патрулей, у каждого за поясом веревка — вот, мол, что грозит за беспорядки…
— Болташка, — вырвалось у меня через стиснутые зубы.
— А вы, дорогой мой, будьте осторожны. Даже моя собачка ощетинилась и потянула меня домой. Надо думать, вам лучше переждать, посидеть в тепле, пописать, хоть бы и о том, что должно случиться?
Я словно голос жены услышал.
Солнечный день обманывал возвращением лета. Не послушался я доброго совета и отправился к Рынку Будьтездорового Чихания. Площадь была запружена людьми. Я взобрался на ступеньки зеленной лавки, из которой уже давно выветрились пряные запахи; плотную толпу рассекала щель, море голов словно расступилось. На эшафоте, прислонясь к виселице с небрежным изяществом, будто к стволу березы, стоял Директор в окружении своих служак. Его окружал кордон бульдогов, в тылу поблескивали секиры алебардщиков.
Чиновников из его канцелярии узнать можно сразу по бледным лицам и длинной левой руке: вместе с бумагами, прошениями и жалобами они привыкли получать „слева“ звонкие дары. Около эшафота шнырял козлик Бобковит, посредник в нечистых делах, соглядатай и доносчик. Со злобным удовольствием я заметил, что козлик не успел еще справить себе новую бороду. Морду подвязал черным платком — дескать, зубы болят. Без бороды походил на козу и по сему поводу постоянно пребывал в отчаянии.
Над морем голов, по другую сторону площади, возвышались кузнецы с лицами, багровыми от огня, и с черными от въевшейся копоти руками, за ними стояли столяры и плотники, заляпанные смолой и едкими красителями, с кудрявыми стружками в волосах. Красильщики, кожевники, я углядел даже кучку трубочистов в цилиндрах — все были вызывающе перепачканы. Так собрались все вместе люди, чью профессию запретили, ибо они делали грязную работу и посему не соответствовали лозунгу, который ветер раздувал над властной фигурой Директора:
ВСЮ ВЛАСТЬ ЛЮДЯМ ЧИСТЫХ РУК!
Словно знамена, в противном лагере на жердях были развернуты надписи, хором повторяемые бунтовщиками: