Оба смотрели на меня с таким упованием, что язык не повернулся возражать — нельзя же ранить, оттолкнуть или даже оскорбить друзей. Ведь и у меня сердце не каменное.
— Эх-х, дорогой Бухло… Путаешь следствие с причиной. Что я могу написать? Вы же наверняка ночей не спали, все думали, как королевство спасти?
— Нет уж, дорогой, это твое дело. Ты свои заботы на нас не спихивай… Я умею пушку зарядить да прицелиться как надо, у Мышебрата свои заботы… А писатель — ты, твоя сила в хронике, вот и распорядись чистыми страницами книги.
— Помилуйте, я ведь всегда пишу о том, что уже сталось, утвердилось в памяти людской, правды добиваюсь, как же мне в далекое будущее вылезать, а вдруг вы, чертовы блаблаки, не послушаетесь меня и опять что-нибудь на свою голову натворите? Не хочу я ни в лжепророки, ни в самонадеянные глупцы угодить.
Друзья пыхтели от усердия, вникая в мои доводы, а про себя, верно, думали: отвертеться хочет, виляет, а может, и труса празднует, дезертировать не прочь, а то и прямо предает товарищей. Шила, мол, в мешке не утаишь — для взрослых ему сподручнее писать, и потому не спешит в путь собираться, как прежде, а в Блаблации так худо, хоть караул кричи…
— Во всех твоих оправданиях концы с концами не сходятся. — Бухло почесал за ухом так остервенело, что шляпа с пышными страусовыми перьями съехала набок. — Значит, не справишься, не совладаешь с беспорядком? — пригвоздил он меня указующим перстом. — Какой же тогда ты писатель? Возьми и переделай судьбу своих героев, а они уж сами события как надо направят. Река и та, коль новое русло выроешь, охотно свои воды по новому пути направит, людей и подавно вовремя остеречь можно, а то и пригрозить им, приказать или убедить.
— Напиши для нас другой конец, не допусти торжества Директора, по-иному ведь все завернуть возможно, — ластился Мышебрат. — Только сам в себя поверь — все по плечу окажется, все сможешь. Королева в отчаянии. Виолинка из-за отца убивается, а он безумствует… А нас, самых верных, наперечет. Пойдем с нами!
— Давай-давай, пошевеливайся! Не пойдешь — после горько пожалеешь…
— Дорогие мои, речь ведь о людях — не о воде в реке. Да и река, какое русло ни выкопай, в гору не потечет, всегда только с горы заспешит. — Горячее доверие друзей приятно щекотало самолюбие, меня так и подмывало дерзнуть, и я шепнул: — Могу только…
— Ну и славно, все-таки можешь! — с жаром подхватил Бухло и от радости заключил меня в железные объятия, весьма ощутимо натерев щеку своими усищами. — Одевайся! Книгу поглубже в сумку, и, сто мешков картечи, хватит болтовни! В путь! Очнись, летописец! Каждая минута дорога.
— Измени наши судьбы, дай простор нашей свободной воле, чтоб будущее кое в чем и от нас зависело, как и полагается. Ведь это в твоих силах, — заверял меня Мышебрат, выпуская и снова втягивая коготки в предвкушении схватки. — Ты посоветуешь, на кого опереться, где найти союзников. Только будь осторожен — нет уже старой Блаблации, нет прежней доброты, гостеприимства как не бывало… Люди изменились, в сердцах будто кто злобу и зависть посеял…
Я поспешно одевался в пылком стремлении спасти чарующе прекрасный край, где когда-то мы пережили столько необыкновенных приключений. Признаться, в глубине сердца одолевало беспокойство насчет жены: спохватится, а меня нет ни дома, ни в саду, волноваться начнет… А тут и сам не знаешь, когда вернешься…
Сержант будто почувствовал мои опасения, прогудел басом:
— Никаких долгих прощаний, садись, пиши пару слов, дочку можешь даже поцеловать, утром она вспомнит. Дети спят крепко. А ты и впрямь все позабыл — ведь Блаблация и Тютюрлистан всего в нескольких шагах от вашего сада, а добираться туда можно разными дорогами. Ты и сам сколько раз подходил к самой границе королевства… А не дошел — это уж твоя вина.
— Бери пример с меня, — тормошил меня кот. — Я тоже веду двойную жизнь: при королевском дворе числюсь охотником на мышей, а на самом деле мыши мои друзья. И ты сделай вид, что сидишь в кабинете, а сумерки наступят, броди себе по песчаным дорогам Блаб-лации. Помнишь тайный лаз? Да воспрянет в тебе рыцарский дух! Приключения ждут!
Друзья помогли мне одеться. Кот ловко завязал шнурки на ботинках. Бухло в спешке криво застегнул пуговки на блузе. Переговаривались мы шепотом, но возню уловило собачье ухо. Мумик просунул морду в приоткрытую дверь, безошибочно угадав: в спящий дом ворвалось беспокойное веяние. Пес изготовился к прыжку и вопросительно ворчал, глядя на меня:
— Кого загр-р-рызть? Кому вцепиться в гор-р-рло? — Ждал приказа.
Мышебрат ощетинился, глаза сверкнули зелеными фонариками.
— Мумик, береги Касю! Все в порядке, это мои старые знакомые… На место! Лежать!
Пес не поверил. Ночь, я одет, как всегда на прогулку, и мы вот-вот вместе выйдем в благоухающую осеннюю темень. Пес втягивал воздух, принюхивался. Бухло весь пропитан знакомым запахом копченой колбасы и печного дыма, а от кота попахивает мышами. Уж не хочет ли он прикинуться не-котом?
— Это Мышебрат Мяучар, — шепнул я псу. — Ты слышал о нем, он крестный юного Мышика. Мышик любит посидеть у него на коленях, всяких взаправдашних историй наслушаться, даже за ус Мяучара норовит потянуть. А после хвалится, какой у него опекун, да и все семейство так и пышет по сей причине гордостью, а этой шатии-братии дюжины три наберется…
— Больше! Больше шести десятков! — весело запищал Мышик, выскакивая в зеленый лунный луч, и тень его вытянулась такая длинная — длиннее самой длинной крысы.
Я обошел стол, забрал с собой толстенную записную книжищу, которую предназначил под хронику, ручку, трубку и полный кисет с табаком. В душе я все еще не решился, отправиться с ними сейчас же или дождаться рассвета — на заре мои гости исчезнут, а я как ни в чем не бывало примусь за свою повседневную работу, за роман для взрослых, который начал уже несколько месяцев назад.
— Вот и ладненько, что решился, а то пришлось бы силком тащить, — признался Бухло. — И, клянусь бочонком пушечного пороху, уже сегодня ночью добрались бы до Блабоны!
Я с величайшей охотой пользуюсь любой проволочкой в работе. Ох, как меня манили рощи на берегах реки Кошмарки, мухоморовые урочища, земляничные поляны. А вон и бродячий цирк на скрипучих колесах, свистит кнут — это цыган Волдырь, владелец цирка, погоняет лошадей, и ветер раздувает его черную бороду. А там вьется дымок над вечерним костром, печеные картофелины обжигают черные от золы пальцы и перепачканный рот, а после… после в открытую Книгу сыплется не песок из моей ладони, в Книгу сыплются звезды с Млечного Пути, и на Млечном Пути их не убывает, хотя множество звезд засверкало в словах моей Книги.
Я вытащил из чулана заплечный мешок и сумку, упихал в них все, что может пригодиться в долгом и опасном путешествии: острый нож, моток крепкой веревки, фонарик, свечи и спички. На полке стояла банка с закатанной крышкой. Это же римское варенье! Захватить с собой банку — мой единственный шанс принять участие в дегустации, ведь, пока я вернусь, жена и дочь управятся с вареньем без меня, особенно если нагрянут гости, а у них на варенье абсолютный нюх! Точно осы, незамедлительно узнают, когда кое-что вкусненькое припасено на зиму.
— Подождите, — успокоил я друзей. — Сейчас вернусь.
Я сбежал по лестнице, дверь внизу заперта на ключ, а ключ Мария спрятала к себе под подушку, будто чувствовала. Пришлось вернуться в свою комнату несолоно хлебавши.
— Пора! — Мяучар показал на луну. — И перестань вертеться, словно жук с оторванным крылом, чего тебе еще не хватает? Что потерял?
— Да все уже… Вот только Кася…
Дочь спала, свернувшись клубочком, длинные ресницы бросали тень на круглые щеки, даже в неверном свете любопытной луны на них темнели веснушки. Мяучар и Бухло не отходили от меня ни на шаг. Шпоры у сержанта звенели, как кузнечики.
Я поцеловал дочку, она только слабо махнула рукой, словно отгоняла комара.
— Пап, ты что? — пробормотала сквозь сон.