Моего коня у гроба

привяжи и уезжай.

Я надеюсь, мы с ним оба

попадём отсюда в рай».

Я уехал и дорогу

потерял в лесной глуши.

С той поры молюсь я Богу

за покой его души. –

Помолчал Илья. – Ну что же

собирайся поскорей.

Нам опаздывать не гоже

в город Киев, Соловей».

* * *

То не волк по лесу рыщет,

не орёл летит домой,

то шагает Иванище

по дороженьке лесной.

Он идёт, беды не зная,

солнцу, ветру, лесу рад,

из заморского из края

прямо в стольный Киев-град.

Знать не знает Иванище,

что пока он там ходил,

здесь поганый Идолище

с ратью Киев осадил.

И теперь к нему прохода

не видать и не слыхать:

у поганого народа

без числа, без края рать.

Как увидел Иванище,

что обложен стольный град,

вёрст, наверное, пол-тыщи

он, как пёс, бежал назад.

А навстречу в это время

ехал Муромец Илья,

в сумке вёз он вражье семя –

чуть живого Соловья.

Иванище от испуга

встал, как пень, и задрожал:

то ль врага, а то ли друга

на дороге повстречал.

У Илюши голосище

может мёртвого вспугнуть:

«Как зовёшься?» – «Иванище». –

«А куда ты держишь путь?» –

«Я из дальнего из края

шёл в столицу, где мой дом,

только вижу, рать чужая

возле Киева кольцом.

И ни зверь в него, ни птица

не летят и не идут.

Нам бы тоже схорониться

лучше б было где-то тут».

А Илья: «Снимай одёжу

и давай сюда наряд.

Я каликой перехожей

проберусь в столицу-град.

Сам проверю, кто же правит

в Киев-городе свой бал,

может, надо что поправить,

если дров кто наломал».

И пошёл Илья как нищий

ко Владимиру во двор,

видит, правда, Идолище

там раскинул свой шатёр.

Он гуляет, как в трактире,

водку хлещет с татарвой,

угощает их Владимир

с раскрасавицей женой.

У поганого, как бочки,

раздуваются бока,

по ведру его глоточки,

на жевок по полбыка,

руки, ноги, будто брёвна,

голова, как сена воз.

«Ты куда идешь, дерёвня? –

задаёт Илье вопрос. –

А пожаловал откуда,

по каким таким делам»?

«Я из муромских-то буду,

Карачарова села».

Идолище удивился:

«Подь сюда, садись со мной.

Говорят, там объявился

богатырь у вас хромой?

Опиши его обличье,

ростом он велик иль мал»?

«В точь как я, твоё величье», –

странник скромно отвечал.

«Ну, такую-то букашку

я смогу одной рукой.

А скажи-ка сколько бражки

выпивает ваш герой,

много ль ест или немножко?»

А Илья ему в ответ:

«Он съедает хлеба крошку,

пьёт глоточек за обед».

«Вот потеха, вот умора, –

засмеялся снова вор, –

я съедаю хлеба гору,

пива пью по сто ведёр».

А Илья спокойно снова

говорит: «Плохи дела,

у мово отца корова

тоже жоркая была.

И пила она и ела,

а однажды во хлеву,

обожравшись, околела,

разошлась, как есть, по шву.

И тебя, поганый Идол,

в точь такая участь ждет,

правда, если, кто, как гниду,

не задавит наперёд».

С места спрыгнул Идолище,

будто кто его лягнул,

и в Илью кинжал-ножище,

словно молнию, метнул.

Но Илья – мужик бедовый –

увернулся и тотчас

верной палочкой пудовой

врезал Идолу меж глаз.

Ухватив его за ноги,

как дубиной, стал махать

и без чьей-либо подмоги

перебил чужую рать.

Разгромив татар поганых,

он тайком ушёл от всех,

воротив тряпьё Ивану,

обрядился в свой доспех.

«Что ж, Иван, давай обнимем

друга дружку и прощай.

Я боюсь, что князь Владимир

там меня заждался, чай».

А Владимир-князь пирует,

угощает сам гостей,

а особливо балует

он своих богатырей.

Подает вино Добрыне:

«Выпей, славный богатырь,

Ах, какой ты молодчина,

что зашёл ко мне на пир.

Что видал на белом свете,

есть ли в мире чудеса»?

Богатырь ему ответил:

«Посуди об этом сам.

Как-то раз твоим застольем

утомился я сто крат

и решил ещё раз стольный

осмотреть наш Киев-град.

Взял с собой колчан и стрелы,

богатырский крепкий лук.

Солнце плечи мои грело,

будто осенью сюртук.

Птицы весело скакали

по заборам и садам,

а на крышах ворковали

голубки то здесь, то там.

И взяла меня досада,

отчего, не знаю сам,

но стрелу я для охлады

запустил по голубям.

Не скажу, то ль поскользнулся,

то ль стрелял не с той руки,

слава Богу, промахнулся,

уцелели голубки.

Но своё дурное дело

довершила всё ж стрела,

в терем писанный влетела,

перебив все зеркала,

лампы все и всю посуду,

поломав шкафы и стол.

Говорят, обломков груды

завалили напрочь пол.

Убежал я от скандала,

как трусливый мальчуган.

Я не знал, что проживала

в доме девица из панн.

У её отца Игната

званье было – Чёрный лях,

он был очень виноватый

в разных пакостных делах.

Ну, а дочь его Полина

вся в отца пошла, видать,

на людей и на скотину

хворь умела насылать.

И меня она поймала,

на костре мой след сожгла,

ворожбой очаровала,

как царица б не смогла.

Загорелось, как лучина,

сердце дьявольским огнём.

Рано утром я к Полине

поспешил, считай, бегом.

Открываю с ходу двери,

в дом влетаю, как стрела,

и глазам своим не верю

на Полинкины дела.

Здесь Содомы и Гоморры,

черти прячутся в углах,

здесь поганой снеди горы,

бабы в шляпах и штанах.

А Полинку средь покоев,

как жену, целует змей,

заболело ретивое,

будто сжал его Кощей.

От подобного позора

я, как зверь, рассвирепел,

изрубить собрался вора,

но немного не успел.

Громко крикнула Полина:

«Не пугайся мужика,

я проклятого Добрыню

превращу сейчас в быка.

Пусть пасётся он на воле

посреди других коров,

я такой жестокой доле

обрекаю дураков».

Подружился я с быками,

принял всё без лишних слов,

траву ел, а вечерами

любовался на коров.

А в столице в это время

всё по-прежнему идет,

мать моя лишь Тимофевна

сына до дому зовет.

А Полинка на гулянках,

по застольям да в пирах

похваляется по пьянке

о своих срамных делах.

Но одна вдова честная

заступилась за меня,

билась с ней, как мы с Дунаем

бились в смерть четыре дня».

Князь Владимир удивился:

«Объясни, Добрыня-свет,

ты зачем с Дунаем бился,

если это не секрет»?

«Тут секрета – шиш не боле, –

говорит Добрыня вновь, –

раз я выйхал в чисто поле,

разогнать по жилам кровь.

Еду день, второй и третий,

только чую, еду зря:

ни врага в пути не встретил,

ни тебе богатыря.

К счастью, вижу недалёко

злат шатёр горит огнём,

подъезжаю я, высоко

буквы вышиты на нём.

Прочитал, как по бумажке:

«Кто приблизится к шатру,

тот погибнет, как букашка,

в пыль ногою изотру».

Богатырскую натуру

надо тонко понимать,

чтобы слов подобных сдуру

на шатрах не вышивать.

Расходился я от злости

на дела и мысли скор,

по земле, как будто кости,

разметал чужой шатер,

а потом, коня стреножив,

лег поспать, мол, наших знай.

Ну, а дальше пусть продолжит

эту быль мой друг Дунай».

Князь к Дунаю обернулся,

сам налил ему вина.

Разговоры не ведутся,

если чарка не полна.

Опрокинул витязь чару