Мышонок ждал. Нет, не милости. Казни. И понятно, что бешеный Наместник не отдаст его на мучения, убьет сам. И быстрее бы. Нет сил терпеть все это. Милый, ласковый, послушный, шаловливый малыш. Почти удалось заставить забыть про то, что он воином был. А его ждали каждый вечер возле реки, несмотря на собак, ждали. Надо было точно знать, когда Наместник уведет своих в крепость. Узнали. Что теперь? Воин как-то странно сказал:

− Поднимайся, идем в лагерь.

Мышонок растерянно переспросил:

− Господин?

Наместника трясло от бешенства, но он повторил:

− Идем…

Эйзе затравленно попросил:

− Не отдавай своим. Убей сам… Прошу…

И глубокий вздох в ответ:

− Будет на то мое желание – убью. Поднимайся, идем.

Мальчишка обреченно встал, ожидая всего, чего угодно. В растрепанной головенке помелькнула мысль: «Хочу в Предвечные Чертоги к своим воинам. В ноги им пасть, служить униженно. Не могу больше так…»

Воин дождался, когда мальчишка поднялся, встал на ноги и сам.

− Эйзе, мы возвращаемся.

Мышонок затравленно посмотрел на Наместника, покорно двинулся за ним. Они вернулись в лагерь, Наместник сразу увел Эйзе в палатку. Мальчишка забился в самый дальний угол, ожидая наказания. Воин молча поставил перед ним еду, бокал с молочком и вышел из палатки. Вернулся к палаткам сотни Ярре, нашел сотника. Тот немного побледнел – Наместник выглядел так же, как несколько дней назад, когда порвал мальчишку. Только глаза были еще более безумными. Наместник тихо сказал:

− Завтра на колонну нападут. Эйзе сказал. Всех предупреди. Разведка вернулась?

Ярре кивнул:

− Да, дороги свободны. Господин, откуда вы?..

Воин глухо повторил:

− Эйзе сказал. Ярре, выдели прибуд для охраны Эйзе. И еще – те двое, что закрыли меня щитами под стрелами тварей, – они нужны мне завтра.

Сотник молча кивнул. Опять что-то произошло, опять Наместник был словно мертвый. Равнодушные, ледяные глаза. Такие же, как всегда. Но тому, кто видел его нежный живой взгляд, обращенный на мышонка, теперь они казались жуткими. Воин молча повернулся к нему спиной и ушел в палатку. Да и солнце уже садилось. Кончился тяжкий день...

В палатке была жуткая тишина. Эйзе неподвижно сидел на полу возле койки. Еда была не тронута. Он не мог плакать, не мог думать. Он не знал, что делать. Ласковые руки и улыбка Наместника были для него потеряны навсегда. Он единственный, кто пожалел его. Как дикий зверь жалеет своего детеныша, с затрещинами, битьем и неумелыми ласками. Тварь получил приказ и выполнял его, но ему сразу было запрещены попытки убить себя. Он должен служить своему народу. Он выполнял и запрет, и то, что ему было велено. Жизнь Наместника не раз была в его руках, и мальчишку ужасало абсолютное равнодушие, с которым он относился к своей жизни. Ему действительно было все равно. Но он велел принести мальчишке молочка, накормил, возился с ним, согревал, ласкал. После позорного насилия мучился виной и неумело оберегал от самого себя же. Считая его ребенком, пытался порадовать. Принес цветы, даже не понимая, что делает, просто, чтобы заставить улыбнуться. У тварей водяные лилии были цветами любви. Пришлый чужак не мог этого знать, но он хотел хоть немного загладить вину за произошедшее. Терпел его капризы и выходки, не наказывал за шалости, даже за этот дурацкий бой. И теперь этого уже никогда не будет. Он выполнил приказ своего народа, но Наместник… Он не простит подобного. Просто убьет. В одном Эйзе был уверен твердо – он пожалеет и в последний раз, больно не будет. Он не даст, чтобы было больно…

Шевельнулся откидываемый полог палатки, воин вошел внутрь. Мыш сжался в комок. Ремигий мрачно спросил:

− Ты почему не ел? Оставлено же было…

Мальчишка промолчал – он не знал, что ответить. То, что Наместник все понял – было несомненно, но почему он говорит, почему не убил сразу? Непонятно. Воин покачал головой, подошел ближе к столику, сел прямо на пол, взял кусок хлеба и мяса, начал жевать. Зареванный мышонок испуганно смотрел на него. Ремигий низко опускал голову, чтобы только не видеть заплаканных, вопрошающих глаз. Он не знал, что ответить и что делать. Одно он знал абсолютно точно – он не хотел, чтобы потускнели и стали мертвыми синие глаза, чтобы в доме больше не слышался топот маленьких босых ног, чтобы прекратились шалости, перестали падать вещи и палатки, не нужно стало доставать молочко в деревне и гонять за ним приблуд… Запереть за стенами крепости так, чтобы не смог больше предавать его воинов. То, что он враг –понятно, но Наместник не хотел даже думать о том, что мальчишки не будет рядом. С его появлением в ледяном безумии жизни воина появился какой-то человеческий смысл, – накормить, вылечить, одеть, побаловать чем-нибудь. Он никогда не нуждался в подобных заботах, да и забыл уже, когда заботились о нем. Давно, очень давно. А тут зареванный мышонок, предатель, шпион,но… сердцу-то все равно, хочется, чтобы мордочка расплылась в улыбке, чтобы щеки горели от удовольствия, чтобы можно было посмеяться очередной его выходке, чтобы он спал рядом, каждый раз просыпаться опутанным его мягкими волосами. Так просто. Так больно. Невыполнимо. Недостижимо…

Эйзе вдруг робко протянул руку за кусочком сыра – его постоянные голодовки в горах дали странный результат, он не мог толком насытиться. Воин молча кивнул, придвинул ближе блюдо с едой. Мальчишка тут же отдернул руку, словно обжегшись. Ремигий глухо сказал:

− Я не трону тебя. Ешь.

Мышонок отчаянно затряс головой, он боялся прикосновений воина. Он совсем перестал его понимать. Говорить с ним воину было невыносимо тяжело, но трясущийся от страха мышонок рядом – это было еще мучительней. Ремигий с трудом заставил себя поднять глаза и тут же встретился с испуганным взглядом мышонка. Эйзе уже давно не боялся смерти, но ему тоже было больно – теплые руки не будут его касаться, черные бешеные глаза не станут нежно теплеть при встрече взглядами, ночью никто не будет прислушиваться к его писку от холода и переносить к себе греться.

Как говорить с тем, кто предает тебя уже несколько раз, но не выполняет самый главный приказ и не убивает? Наместник за эти ночи научился глубоко засыпать рядом с тварью, не ожидая ничего и не надеясь на пробуждение. Изысканный способ самоубийства. Только каждое утро он просыпался от очередной выходки мальчишки. Одна сегодняшняя побудка чего стоила. Губы воина дрогнули от сдерживаемой улыбки. И вчера мальчишка упал с него от резкого звука, и позавчера – скрытая в уголках губ улыбка при прощании. Царевич мышиный, выдумщик… Жесткое лицо воина заметно смягчилось. Жестокая ненависть, сжигавшая сердце, снова засыпала – до очередного несчастья. Еще немного обычной жизни, пусть иллюзорной. Пусть так. Очень мягко Ремигий сказал:

− Я уже не сержусь. То, что произошло – уже произошло, изменить я ничего не могу. Отряд готов к нападению. Если боги будут милостивы, обойдется без жертв. Завтра вечером будем уже в крепости, а там для людей безопасно.

Именно для людей, для твари –навряд ли, Эйзе выпускать из дома без охраны будет невозможно –убьют. Мыш молча смотрел в лицо воина, пытаясь понять, почему он до сих пор не убил его за предательство.

Ремигий очень осторожно протянул руку, положил ее на плечо тваренка и притянул его к себе:

− Мыш, я и правда, не сержусь. Я очень испугался – если бы увидели тебя с этим котом, мои бы тебя растерзали.

Эйзе недоверчиво заглянул ему в лицо – глаза воина смотрели понимающе, без гнева. За неполных пять дней мышонок сумел научить бешеного Цезариона сдерживать проявления своего гнева. Просто из-за того, чтобы не покалечить хрупкого мальчишку. Тварь отстранился, по-прежнему недоверчиво глядя в лицо воина. Он просто не поверил – принять такое от него, принять предательство и оставить его в живых. Ремигий горько усмехнулся – глупо ждать доверия от мальчишки после всего, что он делал с ним все это время. Эйзе вдруг со стоном сполз на пол, придвинулся ближе к Ремигию, уткнулся в его колени лицом. Наместник дрогнул, резко поднял мальчишку за плечи, повернул к себе лицом: