Ремигий едва не застонал – как же связывать маленького, если еще рана на боку не зажила. Спросил он другое:

– Тот, кого он ранил –жив?

Лекарь кивнул. Воин глухо спросил:

– Где он?

– В спальне…

Ремигий шагнул к двери в коридор, лекарь что-то попытался сказать, но натолкнулся на бешеный ненавидящий взгляд Наместника и промолчал…

То, что Ремигий увидел в спальне, просто не могло быть на самом деле: Эйзе отчаянно, выламывая себе связанные руки, выворачивался из одеяла, в котором был спеленат, руки и ноги крепко связаны, во рту – окровавленный кляп, чтобы не кусался. С ним еще обошлись весьма бережно – чтобы мальчишка не покалечил себя, он был туго закутан в одеяло и сверху связан. Ремигий со стоном шагнул к мальчишке и тут на столике увидел аккуратно сложенные ожерелье, браслеты, меч…

Он уходил сознательно и оставил то, что было подарено Наместником. Эйзе продолжал отчаянно биться, хрипя и задыхаясь. Воин шагнул ближе и оцепенел: его любимый мышонок был в своей боевой форме. И понятно стало, почему он только смеялся на вопросы Ремигия: никто не захочет показывать свою чудовищную сущность. А она была чудовищной – кабан, молодой связанный исхудалый кабан, белесые волосы дыбились как щетина, оскаленные над кровавой полоской кляпа зубы блестели как стальные клыки. Воин остановился – только он мог видеть истинную сущность Эйзе и вот сейчас – боевую форму. Но она – ужасна. Эйзе, задыхаясь, поднял голову, и воин ожидал увидеть кроваво-красные глаза кабана, яростно светящиеся в темноте. А увидел – синие глаза Мыша. Они не менялись при любой форме…

Наместник горько вздохнул – тут уже не детская шалость и не баловство. Ранен воин Империи, попытка побега. Можно представить, как покалечил мальчишка руки преследователей, что заткнули рот кляпом. Слава Богам, что побоялись убить. Сам убил бы за такое. И не жалко было бы…

Мальчишка дышал хрипло, с трудом, еще бы: рот немилосердно перетянут кровавой тряпкой. И если попытаться освободить – бросится же. Воин внимательно вгляделся в синие глаза – там не было отсвета человеческого разума. Разум и тело зверя… Сам притащил такую тварь в дом. И что теперь делать, –он же не понимает, в чем дело, – потому что животный разум правит его телом. Воин шагнул чуть ближе, мальчишка забился с возрастающей силой, пытаясь выпростать из одеяла хотя бы одну руку полностью. Веревки немилосердно резали нежную кожу запястий, но, видимо, он боли не чувствовал. Воин тяжко вздохнул, жуткая боевая форма Твари его не испугала, в груди снова возникла тяжелая боль. И мышонок ее забрать не сможет – потому что мышонка нет, есть бешеный молодой воин с разумом кабана. Нет Эйзе, и, видимо, уже не будет. Время сказки кончилось – это его истинная боевая форма и истинная суть. Протяжный стон со стороны кровати – Тварь пытается вырваться, но руки только сильнее затягиваются узлами веревок. Больно же, как больно, если он так стонет. Ремигий шагнул ближе, вынул кинжал. Тварь по-прежнему неразумно бился, затягивая путы все сильнее и сильнее. Да пропади все пропадом! Пусть бросится, но нельзя давать ему самому покалечить себя. Кусачая Тварь, опасная Тварь. Эйзе… Мышиный царевич.

Воин перерезал веревки на теле, вытащил его из одеяла. Одежда изорвана, слава Богам, крови на повязке нет. Эйзе вырывался изо всех сил, но руки-ноги были связаны, а кляп не давал искусать Наместника. Только глаза горели яростью. Воин ясно проговорил:

– Хватит извиваться, я хочу разрезать веревки, будешь крутиться – могу порезать тебя. Понял?

Мальчишка только захрипел яростно. Ладно, тогда так... Воин изо всех сил запрокинул голову мальчишки, сунул ее себе под мышку, Эйзе жутко захрипел, пытаясь вырваться, но это было невозможно. Он бился на развороченном ложе, уже не имея возможности серьезно сопротивляться. Голова кусачей твари была зажата так, что укусить воина он не мог. А тот быстро перерезал веревки на ногах, потом на руках и буквально отбросил его от себя. Эйзе отлетел на середину комнаты, яростно рванул кляп изо рта, бросил кровавую тряпку и забился между ложем и стеной, подальше от Наместника. Тихое хриплое дыхание, пристальный наблюдающий взгляд сквозь спутанные волосы. Мальчишка зализывает изуродованные веревками, кровоточащие запястья. В глазах по-прежнему безумие зверя. Говорить с ним бесполезно. Ладно, хотя бы прекратил его муки.

Воин молча сел на пол, подальше от закутка Эйзе, чтобы его не пугать. Ночь прошла, наступало утро. Пора начинать новый день. Только не хотелось – не для кого. Мышонок поглощен безумием ненависти. Или его вовсе не было – и он сам себе все придумал, пытаясь загладить вину за содеянное. Воин попытался встать и приблизиться, но Тварь, хрипло вскрикнув, забился еще глубже – оттуда так просто не вытащить. Еще немного – и даже худышка Эйзе от ужаса вобьет свое тело в такой узкий проем, что не вытащишь потом никакими силами. В комнату заглянул Альберик. Наместник раздраженно сказал:

– Отпусти людей, я сам с ним могу справиться.

Старик тут же исчез, когда Цезарион в таком настроении – лучше не спорить…

Воин пристроился на ковре, подальше от Эйзе. Тот непрерывно возился в выбранном закутке, тихо шуршал, иногда постанывал от боли. Ремигий не спал всю ночь, как ни странно, тихое сопение Твари, ее непрерывное беспокойное устраивание в углу за ложем, –видимо, больно было руки и ноги впихнуть в такое узкое пространство,– его успокаивало. Впрочем, как и всегда, когда Эйзе оказывался рядом. На краткие мгновения воин проваливался в сон, потом приходил в себя, снова слышал беспокойное шуршание в углу Эйзе, снова засыпал. Ко всему прочему, отчаянно разболелась рана в плече – видимо, потревожил, когда освобождал Тварь от веревок…

Тогда, в Имперской тюрьме его сильно били… Когда его схватили прямо на улице, перед входом в особняк отца, юный Цезарион хотел посмеяться над странным приключением. Когда его бросили в каменный мешок, где он не мог видеть солнца, и один из приближенных недавно умершего Императора прочитал ему обвинение в государственной измене и разрешение Сената на его арест и допросы, – страха не было. Молодой Император должен был вот-вот взойти на трон, а кому, как ни ему, другу детских игр, знать, что Цезарион никогда не интересовался политикой, просто потому, что у него было много других интересных занятий! Женщины, война, лошади, собаки… Только когда его в первый раз подвесили на дыбе и отхлестали плетями так, что спина превратилась в кровавые ошметки, а потом, когда очнулся, прочитали показания отца, в которых он утверждал, что сотня сына должна была первой напасть на Императора, стало страшно. Потому что он ничего не мог противопоставить этой лжи. Слава Богам, воинов сотни его почему-то не трогали, возможно, потому, что все считали, что в ней дисциплина держится только на затрещинах и мордобое. А, значит, за все их действия отвечает только Цезарион. Но тогда это еще было не так. Он ничего не мог возразить – допрашивающие ему не верили, все его слова воспринимались как ложь. Его много били, очень много. Даже дома отец никогда не наказывал его. Дважды попало от Альберика – и отец промолчал, потому что был сын виноват. Но сейчас – тело, непривычное к боли, стонало постоянно. А он говорил только правду, что ничего не знал и не причастен к заговору. Ему не верили и снова били…

Только много позже он понял, что существовал негласный приказ – его мучили, но не калечили. И потом он так и не посмел спросить Солнечноликого Императора, он ли отдал этот приказ, или ему все-таки частично поверили и не хотели сломать жизнь окончательно: в Империи еще столько уголков для защиты воинами ее народов от варваров. А потом это прекратилось в один день. Он был среди тех, кто был осужден на казнь за измену. Но казнили только его отца – он видел, как мечом отрубили ему голову на потеху толпы. А Ремигия вернули в камеру, ничего не объясняя. А потом, ночью вывели за ворота тюрьмы, и один из сенаторов, ведших следствие, сказал просто:

– Возвращайся домой. Молодой Император поверил тебе и не хочет омрачать праздник восшествия на трон массовыми казнями. Достаточно главы рода. Живи, пока тебе это позволено. Служи Империи. И не забывай, что ты здесь был…