– Туточки и сплю, миледи. Ежели свернуться клубочком под дверью, то ночной сторож обычно не замечает. А вдруг даже заметит и прогонит, я сразу возвращаюсь, только он уйдет.

Геро запретила себе представлять тот страх, одиночество и голод, которые наверняка преследовали ребенка, съежившегося ночью на холодных каменных ступенях. Но исследовательнице все равно пришлось прокашляться, прежде чем она смогла задать следующий вопрос:

– И сколько ты в среднем зарабатываешь подметанием?

– В среднем? – смутился паренек.

– Сколько ты зарабатываешь за день?

– Вчера наскреб только два с половиной пенса, потому как сухо. Посуху заработок совсем никудышный. Хорошо после дождя, а пуще ливня: нанесет грязищи, а потом распогодится, народ и вывалит на улицу. В удачный день у меня аж десять пенсов выходит. Только метлы в грязь шибче снашиваются. Метла-то стоит два с половиной пенса и в сырую погоду стирается всего за пяток дней, а в сухую держится и две недели.

Геро взглянула на его орудие труда: обычный пучок прутьев, привязанный к толстой палке. Пускай мальчуган не умел вычислять средние величины, но ему явно было присуще глубокое понимание экономических законов своего ремесла – и предусмотрительность, раз он решился отказаться от крыши над головой осенними ночами ради того, чтобы скопить на ботинки, столь необходимые для близящейся зимы.

– А в какое время ты обычно работаешь?

– Выручка здесь лучше всего с девяти утра до семи вечера, хотя я знаю пару подметальщиков с Мейфэра, так они обычно не начинают раньше полудня или даже часу дня, пока богачи не выйдут. Вот бы и мне туда пристроиться, – мечтательно добавил Драммер. – По целому шиллингу в день зашибают, только все места у них сейчас заняты. Но я хожу с ихней компанией вечером под оперу представлять акробатические трюки.

– Ты делаешь акробатические трюки?

– Ага. Мы кувыркаемся и крутим сальто, а господа, которые из театра идут, смеются и бросают нам пару пенсов, особенно если ведут под ручку барышню. Один наш парень – Луис его зовут – зарабатывает больше всех, потому как показывает переворот назад. А я даже колесом ходить толком не умею. Уже после второго или третьего раза в голове мутится.

– Так ты ложишься спать, только когда заканчивается спектакль?

– Ой, нет, миледи. После спектакля мы бежим на Хеймаркет – правда, по воскресеньям идем туда раньше.

– А что вы там делаете? – полюбопытствовала виконтесса. На Хеймаркете, существовавшей издавна оживленной улице, было множество театров, гостиниц, питейных заведений – и проституток.

– Ну, иногда к нам подкатывает джентльмен и просит привести ему мамзель. За это можно получить целых пять, а то и шесть пенсов. Если джентльмен при параде, приводим ему настоящую красотку.

Геро в зачарованном ужасе воззрилась на простодушного маленького сутенера:

– А если джентльмен не «при параде»?

– Тогда ему достается не такая молоденькая и хорошенькая, – ухмыльнулся мальчишка. – Хотя частенько мы в первую голову зовем тех, кто с нами по-доброму. Бывает, идет цыпочка мимо, пожелаешь ей удачи, она и бросит монетку.

– А этих девушек, которых вы…м-м-м… – виконтесса запнулась, выискивая подходящее слово, – приводите, вы находите на улице?

– Бывает. Но если на улице девиц не случится, мы знаем, в каких меблирашках их можно сыскать. А на следующий день мамзели обычно подкидывают нам медяк-другой за услугу.

– Так в котором часу ты наконец-то прекращаешь работать?

– Ну, в три мы собираемся на ступеньках церкви Святой Анны и считаем, сколько выручили.

«Господи милостивый, – мысленно охнула Геро, – этот ребенок на ногах с девяти утра и до трех часов ночи следующего дня».

– А потом ты ложишься здесь спать?

– Угу. Хотя тут мне приходится подниматься, как солнце встанет. – В тенях под глазами и осунувшемся подбородке Драммера явственно сквозила усталость. – Ох, и обрадуюсь я, когда скоплю себе на ботинки. А то прошлой ночью зябко пришлось.

Исследовательница втиснула монету в ладошку подметальщика и сжала его пальцы в кулачок.

– Вот тебе гинея, мой мальчик. Спасибо, что согласился побеседовать со мной.

А затем быстро пошла к карете, прежде чем поддалась искушению опустошить весь кошелек в эти худенькие, грязные руки.

Зажатое между закопченным кирпичным пакгаузом и свечной лавкой обветшалое жилище Даниэля Эйслера находилось на узкой, изогнутой улочке, называемой Фаунтин-лейн, неподалеку от Минориз[2]. Выстроенный из потемневшего и крошащегося от времени тесаного песчаника дом выглядел так, словно когда-то его окружал обширный сад. Теперь остроконечный фасад зарос буйным плющом, а стрельчатые окна были обезображены ржавыми железными решетками.

Приход Сент-Ботольф-Олдгейт тянулся узкой полосой от Темзы вверх до Олдгейт-Хай-стрит, по сути, оседлав границу лондонского Сити и Мидлсекса. На большей его части хозяйничала Ост-Индская компания, и здесь располагались главным образом оружейные мастерские и различные предприятия по снабжению морских перевозок, в частности скотобойни и пивоварни. А еще тут, в узких переулках рядом с Минориз, поселилось немало беженцев из Нидерландов и многочисленных немецких княжеств.

Остановившись на тротуаре напротив древнего здания, Девлин окинул взглядом прогнувшиеся карнизы крыши и пыльное треснувшее стекло чердачного окна. Дом находился достаточно близко к реке, чтобы можно было чуять запахи смолы, соли и рыбы, слышать отдаленный хохот моряков и портовых рабочих, толпившихся в тавернах и пивных Уайтчепела, лежавшего к востоку. Но на этой мощеной булыжником улочке, где вместо многих старых лавочек и домов выросли склады, царила тишина. Часов в восемь-девять вечера – время смерти Эйслера – округа наверняка была пустынной.

Какой-то работяга, толкавший тележку с железным ломом, бросил на виконта любопытный взгляд, но не остановился. Размашисто переступив забитый раскисшим мусором сточный желоб, Себастьян пересек мостовую и громко постучал в обшарпанную, но крепкую дверь. Ему пришлось еще дважды ударить молотком, прежде чем створка приоткрылась внутрь не более чем на шаг.

В щели появилось бледное, худое лицо. Из узкого, костлявого черепа под странными углами торчали тощие пучки седых волос, кожа на ввалившихся щеках пожелтела и сморщилась от возраста, черный сюртук дворецкого был порыжевшим, изношенным и чересчур большим для иссохшего тела. Старик несколько раз сморгнул, словно сбитый с толку тусклым светом пасмурного дня.

– Если вы ищете мистера Эйслера, – произнес он тонким, дрожащим голосом, – с прискорбием сообщаю, что его нет дома. На самом деле он мертв.

И попытался закрыть дверь.

Себастьян остановил его, проворно просунув в щель ногу.

– Вообще-то, мне хотелось побеседовать именно с вами. Если я правильно понимаю, вы – Кэмпбелл, дворецкий мистера Эйслера?

Пожилой слуга опустил глаза на сапог виконта, затем снова поднял взгляд:

– Вы ведь не с Боу-стрит, нет? Потому что мистер Ли-Джонс распорядился, чтобы мы не разговаривали ни с кем из тамошних.

– Мистер Ли-Джонс?

– Главный магистрат на Ламбет-стрит. Вчера ночью, отправляя этого Йейтса в Ньюгейт за убийство, мистер Ли-Джонс вызвал нас в участок свидетелями и особенно предостерегал от болтовни с кем-либо с Боу-стрит.

Полицейское отделение на Боу-стрит было первым из созданных и до сих пор занимало особое положение, дававшее полномочия в расследовании преступлений и поимке преступников не только в столице, но и во всей Англии. Не было ничего удивительного в том, что магистраты участков поменьше возмущались известностью Боу-стрит и старались препятствовать любому ее вмешательству в свои дела.

– Разве я похож на полицейскую ищейку? – спросил виконт.

Кэмпбэлл внимательно осмотрел ладно скроенный сюртук, безупречно повязанный галстук, замшевые бриджи и начищенные сапоги визитера.