У замка крепкие стены. Каменные, выстоявшие не один штурм, нерушимые. И холодные. А еще от этих каменных стен разлетается эхом крик.

Женщина, привязанная к крюку под потолком, пытается уйти от мучений, но тщетно. Она висит на руках, так, что каждое движение отдается болью в ее вывихнутых плечах. А под ступнями разожжен небольшой костер. И некуда деваться ей от жара, из-за которого тонкая кожа ступней уже покрылась волдырями, наполненными прозрачной лимфой.

Она кричала, рыдала от боли и невозможности освободиться и избежать этих мук. А рядом с ней в черном балахоне с глубоким капюшоном стоял мужчина, сложив руки на груди, и ждал.

Когда несчастная все же признается в ведьмовстве. Ведь все сходится: и рыжие волосы, и зеленые глаза, и молва народная, и то, что на скот в деревне, где ведьма жила, мор напал.

Только женщина не признавалась, только плакала навзрыд, да молилась.

- Не имеешь права ты к Богу нашему, Христу, мольбы воздавать! Еретичка, ведьма ты! И дьяволопоклонница! – низкий голос заставил женщину вздрогнуть, и от этого еще больше боли причинила она сама себе.

- Снять ее! – тут же, едва он приказал, в просторную, полную черного дыма комнату, вошли двое мужчин, крепко сбитых и тоже одетых в черные балахоны. Лишь лица открыты были. Да и к чему закрывать-то их? Ведь вершат они благое дело, избавляют богопослушных людей от ереси и нечисти. Они герои, а не преступники какие.

Женщину, уже полубезумную, воющую на одной ноте, сняли с крюка и швырнули на каменный пол, от чего она вскрикнула и затихла.

- Она потеряла сознание, господин палач, - один из помощников подал голос, перед этим подойдя к несчастной и пощупав ее пульс под подбородком.

- Это ненадолго… Подтащите ее к ушату с водой…

Для женщины началась новая пытка. Новая боль и новый страх. Теперь ее макали головой в кадку с ледяной водой и держали там, пока она не начинала захлебываться. В кадке из мореного дуба всякая вода словно черный омут. И не видать в ней капель крови, как не видать в ней хоть тени надежды на то, что отпустят, на то, что жизнь сохранят.

Ведьма же.

Виновна.

Она кашляла, плевалась кровью, ее бы давно стошнило, но она не ела ничегошеньки уже несколько дней. Она дышала громко и жадно, наслаждаясь воздухом, которого так не хватало там, в ледяном черном омуте…

Она признавалась во всем, что бы у нее не спрашивали: и в том, что в полнолуние грешила с Дьяволом, целуя его под хвостом и поклоняясь ему, и в том, что из-за черноты своей души она наслала мор на скот своих соседей, и в том, что готовила зелья приворотные, и в том, что отравить всех горожан надумала… И даже в том, что крыс навела на городские амбары… Ее сорванный голос дрожал, разбитые губы едва шевелились, она жутко картавила, потому что парой ударов ей выбили почти все передние зубы, превратив десны в кровавое месиво.

Палач слушал все это, качал головой, поражаясь кощунству и вероотступничеству этой женщины, да записывал. А потом только кивнул. И несчастную утащили его помощники. На площадь внутри замка. Там уже давно, еще с самого утра, горожане собирали костер, на котором и будет гореть еретичка. Все грехи ей отпустит священник, а огонь очистит ее тело от скверны.

Да будет так…

Палач вздохнул и снял с себя балахон, потом, оправив жилетку и нижнюю рубаху, принялся в той же кадке, в какой только что топили ведьму, мыть руки. Потом вытер их об льняную тряпицу, что лежала рядом и, еще раз одернув одежду и накинув на себя теплый суконный, с меховой оторочкой плащ, отправился из замка прочь.

Смотреть, как женщину сжигают, он не хотел на этот раз. Он и так уже достаточно позабавился с ней. А на костре они все одинаковые. Верещат противно. И быстро задыхаются от дыма. А наблюдать, как шкворчит и жарится на собственном жиру человеческое мясо, Марку уже давно наскучило.

Люди уважают его и боятся. Не только потому, что он избавляет их от нечисти поганой, но еще и потому, что тот на короткой ноге с городским ведьмаком. Хотя за тем никаких грешков и не числится, но молва народная – есть молва. А язык, как известно, без костей.

***

Симон ждал воина до самой ночи. И боялся. Боялся стука его каблуков, боялся доброй улыбки, ласкового взгляда… Потому что ведьмака не обманешь. Он знал, что творится в городе. И знал, кто за этим стоит. И почему.

Но самое страшное, что заставляло юношу по ночам плакать навзрыд, терзая тощую перьевую подушку, было то, что он не мог разлюбить этого ужасного человека.

- Я дома, отрада сердца моего, - Марк снял с себя тяжелый плащ и встряхнул его: на черную ткань налипли мелкие снежинки. В этот год похолодало резко, а снега было много. Горожане еле успевали разгребать завалы после ночи, что образовывались на узких мощеных улочках и торговых шумных площадях.

Только детворе столько снега в радость.

- Я ждал тебя, Марк, - ведьмак улыбнулся своему горю и встал с лавки, что стояла у обеденного стола. - Ты голоден?

- Нет, родной… Хотя ты знаешь, что голоден. Всегда видя тебя, я, словно истощавший путник, жажду приникнуть к твоим сладким устам…

Ведьмак вновь улыбнулся мужчине и подошел к нему, обнял… А после прошептал на ухо:

- Если так жаждешь, то приходи в мою спальню сегодняшней ночью. Ради тебя отрекусь от дара своего… Ради тебя себя предам. Но приходи только, если поймешь, какое сокровище тебе вручат…

Воин усмехнулся и поцеловал Симона в лоб, а после обнял крепко-крепко. И начал беспорядочными поцелуями ласкать его щеки, нос и губы.

До спальни они так и не дошли. Ведьмак, все решивший для себя, поддался искушению и ответил на поцелуи со всей своей сокровенной страстью, со всем желанием. Он уповал на то, чтобы возлюбленный его одумался. Раскаялся бы в своих страшных деяниях. Хотя бы потому, что грешен сам. И не имеет он права судить тех, кого не знает.

Марк ласкался, нежил юношу, снимая с того домашнюю грубую рубаху, чтобы со всей страстью начать лобызать его длинную и чувствительную шею. Чтобы наутро на ней расцвели лиловым цветом постыдные засосы, которые придется прятать ведьмаку за шейным платком да высоким воротом рубахи.

До спальни все же не удосужились дойти. Просто смахнули все с обеденного стола, благо, пара деревянных мисок ни за что не разбилась бы. А сушеные травы… Да что им?

Тяжелое дыхание обоих полюбовников сливается в единый вздох. И кровь из закушенной не вовремя губы скатывается по точеному подбородку, по смуглой шее и оседает капелькой между незагорелых, бледных ключиц. Как брусника на снегу, поблескивает, алеет и вот-вот свернется – в доме, не смотря на натопленную печь, не так уж и тепло.

Марк нагибается и целует юношу в прокушенную губу, наслаждаясь терпким и соленым вкусом его крови, а потом медленно слизывает алый след. Оканчивает все смачным поцелуем между ключиц. Он чувствует, как часто и сильно бьется сердце юноши, он понимает, что этот путь ведет в никуда, но остановиться не в силах. Он и так пришел домой распаленный пытками. А такие вещи всегда возбуждали его. Не столько чужая боль, сколько возможность ее причинять, самому ее не испытывая никогда.

И, когда Симон так доверчиво льнул к нему, Марк лишь сжимал челюсти, чтобы не начать выворачивать ему руки и кусать упругую кожу до крови. Все происходящее было и наслаждением, и пыткой для обоих. Потому что боль – вечная спутница людская. Боль везде. И без нее не познать и сладости единения тел. Ибо если такое впервые, всегда больно. И всегда кровь.

Ведьмак не кричал. Он молча плакал и смотрел в глаза своему любовнику. Тому, кому отдал все, что было у него. Смотрел в леденящие душу глаза с расширенными от возбуждения зрачками и молился про себя. Чтобы хоть чуточку тронулся лед в душе у этого человека. Чтобы хоть чуточку одумался он. Чтобы теплота из сердца его, ведьмака, перешла в сердце воина. И палача.

Но ему оставалось лишь тихо вздыхать от боли и жмурить глаза от трепетных и неуместных искорок наслаждения, да впиваться длинными пожелтевшими от работы с травами ногтями в плечи берущего его мужчины.