Шрамики на руках его открылись и закровоточили. А вместе с теми каплями алой влаги из ведьмака выходила вся его сила, все его знания тайные. Вся его стать и надежда.

Стол под ними шатался и скрипел. А еще погасли все свечи, так, что их окутывал лишь скудный свет звезд и луны, что проникал сквозь не зашторенное слюдяное оконце.

Марк и не заметил этих нескольких горячих капель на своей спине, а наутро, когда шел на кухню обмыться, и вовсе подумал, что это кровь той ведьмы. И воздал хвалу Богу своему, что Симон не заметил этого.

Ведь ведьмак никогда не спрашивал его о том, что в замке делается. Ни разу не поинтересовался слухами, но и денег, что в избытке воин приносил, не брал. Все, мол, у него и так есть. Всего в достатке. А золото то не для него. Ему б ягод лесных на зиму наготовить, грибов насушить, да трав насобирать.

Утром так и ушел воин, оставив бледного донельзя юношу в кровати. Правда, печь все же затопил, а то мало ли, замерзнет ведьмин сын, а потом хлопот не оберешься.

А ведьмак еще долго плакал, чувствуя, как тяжелы стали его руки и ноги, как пусто и больно ему от того, что ворожба да волшебство покинули его навсегда. Но к середине дня нашел в себе силы. Поднялся с кровати, хромой, осторожной походкой, дошел до кухни, обмылся холодной водицей да исподнее сменил, с горечью и улыбкой смотря на следы кровавые.

А после обыденными делами своими занялся: притирки готовил да настойки от хвори разной. Только стыд его охватывал каждый раз, когда вспоминал о том, что теперь не шибко они людям помогать будут. Все же не просто водица, но и не подействует быстро…

Комментарий к Брусника на снегу

========== Склеванная рябина ==========

Зима была холодной. Рябины народилось много в лесу – это ведьмак еще летом подметил, потому и дров побольше запас. И все равно в доме его тепла не было, несмотря на то, что печь топил он не переставая.

К нему то и дело приходили горожане, осунувшиеся от болезней, да и просто измученные холодом. И голодом.

Как и ожидалось, зерно в городских амбарах прогнило. А то, что удалось спасти, покрылось спорыньей. Есть его смерти подобно. А свиней много не порежешь: так и до лета не дожить.

Голод постепенно расстилал над городом свои тонкие, истлевшие и прозрачные перепончатые крылья, медленно-медленно, в свою угоду забирая самых слабых, чтобы взрастить детей своих: болезни и крыс.

Каждому Симон давал снадобье, каждому пытался помочь, насколько сил его хватало. Его сердце обливалось кровью при виде тощих ребятишек, которых душит хриплый кашель. И при виде женщин и стариков с запавшими, потухшими глазами, которые приходят к нему, моля о том, чтоб помог.

Раньше помог бы. Теперь только лишь прятал взгляд и с остервенением растирал сухостой в порошки для полосканий, терпеливо и трепетно делал отвары и мази… Старался, как никогда. Чтобы хоть чем-то облегчить участь тех, кому и без того худо приходится.

В доме его никогда не переводилась еда. Самая лучшая. Каждое утро его ожидал пышный и еще теплый каравай, пяток куриных яиц да крынка молока. И в кухне висела пара вяленых свиных окороков. А еще было много яблок, заботливо припасенных подальше от печки, но и так, чтоб мороз не прихватил.

Только с каждым днем все меньше ел ведьмак. Благо, Марк не оставался с ним на утреннюю трапезу: уходил с рассветом в замок, а возвращался к ночи, кутаясь в свой черный плащ, обшитый мехом.

Когда Симон открывал ему дверь, почти всегда за мужчиной врывался вихрь из тут же таящих в тепле снежинок. И это было красиво. Вообще, сам Марк был красив. Статен, высок и хорошо развит. Каштановые волосы его слегка вились на висках, карие глаза… Хотя нет, они вовсе не карие. Порой ведьмаку казалось, что они полыхают, словно костровища, что жгут за стеной замка. Особенно сильно было это ощущение, когда Марк приходил под вечер. И эти злобные огоньки потихоньку угасали, лишь когда он до боли измучает его тело любовными ласками, насытится страстью, почти что животной. И то не всегда.

Раньше такого не было. Раньше этот человек… был человеком. Плотью от плоти господней. Кровью от крови господней. Теперь же…

Все чаще по утрам Симон просыпался в слезах. Все чаще молитвы шепотом произносил, когда слышал, как глухо хлопает входная дверь по утрам. Но ничего более поделать он не мог. Сердцу не прикажешь. Он мог лишь верить, что молитвами и своими ласками он сможет унимать этот огонь. Хоть ненадолго…

***

В один из дней Марк вернулся раньше. Намного раньше. Еще зимнее солнце не успело склониться к закату, а он уже был дома. И застал ведьмака за тем, как тот кормил тощую девчонку, мать которой послала ее за лекарством от воспалившихся суставов.

Тогда воин ничего не сказал. Молча смерил взглядом, от чего Симон нервно сглотнул, а девчушка и вовсе съежилась в маленький комок и стала похожей на нахохленного воробья, что воровато оглядываясь, клюет еще нетронутую гроздь рябины в лютый мороз. А может она и была воробьем.

Но Ведьмаку не жалко было куска хлеба да пары сваренных вкрутую яиц. Он быстро и сноровисто собрал со стола, взял с полки еще старого изготовления мазь и передал все это перепуганной девочке, задорно ей подмигнув. Хотя у него самого в горле пересохло, а на душе скреблись кошки.

И, едва девчонка вышла за порог, его словно ледяной водой окатили. А потом – хлесткая пощечина. И еще одна. И еще… Пока у юноши не пошла носом кровь. Он и не думал защищаться. Стоял, потупив взор, и молча терпел.

- Ты, крысеныш, как смеешь этому отребью отдавать еду?! Хочешь от голода подохнуть?! Так могу вообще не кормить тебя, землю жрать будешь, сучье отродье! – и еще пощечина… Куда сильнее предыдущих. Ведьмак зажмурился, чтобы прогнать белых мушек, что начали виться нестройным роем перед глазами и, пошатнувшись, упал, съехав на пол по стеночке. А еще массивный перстень, что был на указательном пальце правой руки Марка, задел губу и тоже расшиб ее в кровь, как-то жалобно стукнувшись о белый жемчуг зубов.

- Слабак! Отвечай, когда я с тобой разговариваю, мразь! – кажется, все это только обозлило мужчину.

- Прости… – Симон так и не нашел в себе силы, чтобы открыть глаза.

- Что «прости»?! Ты хоть понимаешь, что делаешь?! Я горбачусь, чтобы тебя обеспечить, а ты вместо этого раздаешь все нищим! Неблагодарная тварь! – Марк с наслаждением пнул ведьмака в живот, наблюдая, как тот корчится на полу, силясь вдохнуть. А потом вновь и вновь…

Когда он успокоился, юноша еле дышал и тихо плакал, сжавшись на дощатом полу в клубок, поджав колени и защищая руками голову.

А потом опомнился. Ринулся его поднимать, приводить в чувство и каяться. Даже слезинка скатилась по его щеке. И глаза как у побитой собаки… И никакого огня в них. Преисполненные вины и боли карие глаза.

И Симон простил, неуверенно улыбаясь разбитыми губами и с надеждой смотря на своего возлюбленного.

А на следующий день прятал синяки от приходивших к нему людей, улыбался им широко и счастливо. Потому что поверил, что Марк одумается. Одумается и прекратит совершать все эти страшные вещи, о которых идет молва по всему городу.

Он так и не узнал, что ту девчонку казнили на следующий день. Признали ведьмой и утопили в проруби.

Ровно через пять дней все повторилось. С той лишь разницей, что Марк был попросту не в духе, вновь вернувшись пораньше, а Симон решил обнять, приласкаться, чтобы разгладилась горькая морщинка меж соболиных бровей, чтобы не смотрел мужчина так угрюмо.

Тот лишь вновь накинулся на ведьмака, не сдерживая удар, не желая останавливаться, пока не поздно… А потом и вовсе началось непоправимое.

Он схватил кухонный нож, который лежал на столе рядом с неубранным караваем, и начал медленно, наслаждаясь запахом крови и испуганным криком юноши, отсекать ему мизинец на левой руке, выворачивая ее так, что и это причиняло боль.

Ведьмак не мог понять, за что с ним так… И не мог сопротивляться. Потому что и без того исхудал за зиму, а Марк – воин. И гораздо шире в плечах.