Хруст отрываемого от кости хряща - и душераздирающий хриплый крик, который наверняка услышали все соседи. И дощатый пол, который залит кровью, что течет тонкой струйкой из все еще заломленной руки.

Симон от боли лишился чувств. Потому не помнил, как его связали суровой, плетеной из конопляных волокон бечевой и потащили на улицу. А Марк даже не накинул плаща. Так и вышел на мороз, таща за собой обморочного ведьмака.

Холодный снег, что забился за шиворот домашней льняной рубахи, которая тут же промокла, привел юношу в чувства. И он злился на этот снег. Глаза бы его не видели того, что видят. Он понял все.

Нельзя приручить зверя дикого. Когда-нибудь он загрызет своего «хозяина», который зазевался, смотря на восходящую среди облаков полную луну.

Путь до замка, пусть и кратчайший из возможных, он так и проехал на брюхе, тихо плача. Не из жалости к себе, а от того, что больше некому будет врачевать людей, от того, что с ним сделала его богопреступная любовь. А может во всем его вина? Прогнал бы от себя еще тогда, в осенний день, улыбчивого воина, глядишь, все бы по-другому сложилось бы… Быть может все, что с ними обоими происходит, – лишь наказание за то, что мужчина мужчину полюбил? Грешны они оба…

Горожане приоткрывали двери, смотрели на то, как Палач тащит в свою келью еще одну жертву.

Жертву, у которой все еще осталась капелька надежды…

Комментарий к Склеванная рябина

========== Дымный можжевельник ==========

Запах тлеющих веток можжевельника, терпкий, но приятный. И не сильный.

Ведьмак почувствовал его сквозь смрад, что царил в маленькой и грязной каморке, кишащей крысами, в которую его затащил Марк. Он тогда даже не посмотрел на него, замерзшего до синевы на губах, бледного от боли и потерянной крови. Его одежда промокла и неприятно липла к окоченевшему и болящему телу, которое била крупная дрожь.

Палач ушел, хлопнув дверью, оставив юношу в полной темноте, и нарочито громко задвинул засов. Он ушел, оставляя Симона один на один со своими страхами и крысами. Омерзительно пахнущими, непрестанно копошащимися и пищащими созданиями. Они были везде. И если после того, как хлопнула дверь, они разбежались по углам, то теперь они вновь расползлись по всей каморке, с интересом и пытливостью пробуя на зуб то, что им кинули.

Ведьмак как мог, пытался отбиться от голодных крыс, но получалось не слишком. Они чувствовали запах крови и страха и нападали. Потому, что их было много. А человек был слаб. Они кусали его за ноги, пытались вгрызться побыстрее и поглубже, рвали льняную ткань одежды… Крысы, словно люди, нападают, когда чувствую слабость противника. И когда знают, что за это им ничего не будет.

Симон сорвал уже давно голос, да и силы покинули его: едва он смог заставить себя отползти к холодной каменной стене и прислониться к ней спиной. И поджать ноги.

Он уже не пытался отбиться от голодных крыс. Он закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать этот запах.

Его мать, когда еще была жива, часто перед сном в печь кидала несколько можжевеловых веточек, чтобы сны хорошие снились и злые духи не тревожили.

Этот запах, словно ласковые материнские руки, согревал его сердце. И на подрагивающих от холода губах расцвела горькая улыбка.

Одна из крыс попыталась укусить ведьмака за еще кровоточащую культю, но тот резко дернул рукой и хрипло вскрикнул, широко распахнув незрячие в темноте глаза. Боль вновь стала практически невыносимой. До обжигающих слез из глаз…

И тогда ведьмак заплакал.

Потому что больно.

Холодно.

А мать умерла восемь зим назад. И он никогда сам не клал в печь ветки можжевельника. Потому, что слишком любил ее. И не хотел бередить сердце свое и душу.

А теперь, видно, матушка пришла к нему. Чтобы унять горечь, забрать боль, успокоить…

Засов отодвинули. И Дверь открылась. На юношу и крыс плеснули ледяной водой, от чего у него перехватило дыхание, а незваные и омерзительные гостьи с душераздирающим писком разбежались в стороны, стуча по каменному полу своими маленькими коготками.

- Поднимайся, мразь! – довольно низкий голос. Не крик, скорее окрик. И ведьмак знал, кто пришел и в этот день по его душу.

Тот, кто забрал его сердце. Нет. Тот, кто пожрал его сердце, еще трепещущее, размазывая по подбородку кровь и выступившую от жадности пенную слюну, как у бешеной собаки.

Юноша попытался, но так и не смог встать на ноги. Тело не слушалось его…

И тогда его схватили за волосы у самых корней и потащили волоком. Он не упирался, стиснув зубы, только попытался схватиться здоровой рукой за руку Марка, чтобы было не так больно…

Не получилось.

Его притащили в просторный зал, душный от смрада и запаха паленой плоти, и страха, и боли.

Пыточная…

Марк даже не стал его связывать. Попросту подтащил к широкому деревянному столу и бросил там.

А дальше…

С каким же наслаждением он калечил его! Ломал тонкие пальцы, что так любовно некогда перебирали травы… Вырывал обломанные ногти, наслаждаясь хриплыми криками и смотря, как течет алая кровь. И все спрашивал, зачем он голод наслал на город. Зачем с дьяволом водился. Зачем подставлялся ему, зачем ходил в полнолуние в лес…

Симон рыдал, но не говорил ни слова. Даже не просил его остановиться. Просто потому, что не остановился бы.

Он несколько раз терял сознание, но его снова и снова приводили в себя, окатывая ледяной водой.

Когда Марку наскучило играться, он разорвал на юноше рубаху, чтобы обнажить белую кожу груди и чтобы расчертить ее уродливыми, черными полосами ожогов от раскаленного прута.

Симон едва дышал, захлебываясь воздухом и собственными немыми криками. От рыданий он не мог нормально вздохнуть, да и из носа текли жидкие сопли…

Больно. Ему было просто очень больно. Он уже не мог думать о чем-то. Он потерял себя в этой боли и отчаянии. А Марк смотрел на него своими глазами-углями и улыбался, скаля белые зубы. На висках его выступил пот и поблескивал в свете множества факелов и свечей, словно иней на солнце…

Его пытали до рассвета. И палач истязал его столь же алчно и страстно, как некогда ласкал. Его руки знали это тело, знали, что нужно сделать, чтобы принести сладость любовной истомы. А теперь познавали, что нужно сделать для того, чтобы измученный, истерзанный юноша вновь содрогнулся от боли. И Марк не мог понять, что нравится ему больше.

К утру уже был сложен костер.

И почти все горожане пришли полюбоваться.

На то, как казнят того, кто накликал на них беду. На ведьмака, что устроил голод и мор в их славном и чистом городе, на того, кто давал им свои травки-муравки, улыбался добро каждому, а сам по ночам миловался с лукавым. И ведь правда так! Случайные прохожие же слышали сладостные стоны, стоя под окном ведьмаковской спальни.

А еще хорошо, что в его доме вояка поселился набожный. Разведал что к чему, свершил праведный суд!

Только когда ведьмака волоком к костру притащили, мало кто смог на него смотреть. Мальчишка был словно вырван из когтей дикого зверя. Живого места не осталось. Лишь лицо не тронули. Но и оно было ужасно. Осунувшееся, белое, словно простынь, с безумными, широко распахнутыми глазами и ярко-алыми губами, с копотью, что пристала к его слезам и соплям.

Двое безмолвных помощников палача, что уже был облачен в свой черный балахон, потащили Симона к столбу и накрепко примотали юношу к нему цепями. Это тоже велел палач: когда пламя разгорится, то железо раскалится и будет приносить еще больше мучений ведьминому отродью. Да и практичнее это, чем бечевой вязать. Та и сгореть раньше времени может, а кто будет ловить слугу Сатаны?

А так… огонь очистит его запятнанную преступлениями против Бога душу. Точно так же, как заунывная молитва священника, что крестит несчастного распятием.

К хворосту, что был охапками набросан под поленья, поднесли факел…

А ведьмаку все чудился запах можжевельника.

***

Черноволосый мужчина, заходясь в хриплом кашле, шарил по полкам в пустом и холодном доме, в котором раньше знал каждый уголок, ища маленький глиняный кувшинчик с лекарством. Болезнь не давала ему заснуть уже пару дней, душа ночами кашлем, то и дело кидая то в жар, то в холод.