– На неделе Улеб тура гнать собирался… – задумчиво произнес Вадим.

– Во! – обрадовался конунг. – И ты поохоться! Улеб на тура, а ты – на Улеба. Главное что? Охота на тура – дело опасное… Вот где можно конунга… того…

– Чего? – недопонял Вадим.

– Убрать. Подколоть копьем! Упаси бог – стрелой или ножичком. Только копьем. Будто рогом боднули! Чтобы так – вот Улеб, вот тур. Насадить конунга на рожон – и в лес! И пусть тур с трупом поиграется, потопчет. Кто что скажет? Несчастье на охоте! Не остерегся конунг. Ну и все… Дружина без конунга, что стадо без пастуха. Разбежится! К тебе же и откинется. А в помощь тебе дам своего человечка. Зовут его Хуфин Убийца, надежный малый. Действуй… Вадим конунг!

Рано‑рано, когда в зоревых лучах догорали последние звезды, «Пардус» покинул озеро Лёг и взял курс на Гарды. Тревоги и страхи мучили Вадима, но и сладкий яд точил душу его. Лодья летела черной птицей к озерам и лесам Гардарики, а Вадим чувствовал себя ангелом смерти, возвещавшим божий суд. Он нес родине войну.

Скоро, скоро вострубят рога! Огнем и мечом расчистит Эйрик Энундсон дорогу Вадиму Храброму, дорогу к трону. И мы еще посмотрим, кто кому будет дань платить!

3

…Лев – царь зверей. Трюизм. Кто‑то первым высказал это мнение, а молва возвела его в ранг последней истины. Сомнительной, если рассудить. Никто же не сводил в поединке льва с белым медведем или, хотя бы, с бурым собратом арктического ошкуя.[48] О, такие, бывает, чудища попадаются в лесах, что куда там гривастому с кисточкой на хвосте! Но что мы все о царях, да о царях. Можно и о князьях звериных потолковать. Кто в русском лесу хозяин? Медведь. А если подумать? Никогда ни один медведь не схлестнется с туром! В этом диком буйволе жила великая мощь, а если помножить ее на ярость… Не одолеть тура медведю! Турицу задрать – куда ни шло, а тура – ни в жисть. Надо полагать, трон лесного князя перешел к топтыгину в семнадцатом веке, когда европейцы доконали последнего тура. Ах и красивая же зверюга была! Высоченный, широченный, лоснящийся, гнедой весь, только на хребтине белая полоса, и рога – длиннющие, острейшие, торчащие вперед, как у трицератопса. А уж характерец… Это вам не племенной бык! Тур! Он не туп, он умен и зорок, ступает бесшумно и появляется неожиданно. Степного тура хоть издали увидишь, а лесного, поди усмотри! Наверное, зря природа дала туру рога – повадки у него какие‑то не травоядные. Хищного в туре много, немирного. Так на то и князь, за то и уважение! А охотнику, добывшему тура, – почет и слава.

Охоту на тура затеяли в междуречье Паши и Сяси. Места здесь буреломные, по вешней поре – топкие, но в начале лета пройти можно. Не парк, конечно, так ведь и тур – не буренка.

Вадим поднялся по Паше на «Пардусе», взяв, кроме гребцов, лишь Ардагаста и Прогоста. Двойняшки не отличались сообразительностью, зато ничего не боялись и никому не давали спуску. «Когда трон займу, – мечтал Вадим, – сделаю их гвардейцами! А Прогосту дам чин… нет, лучше дам обоим, передерутся еще…»

С приятностию решая будущие проблемы, Вадим ярл высадился на бережку, где сосны отступали полукругом. Здесь и разбил лагерь Улеб конунг. Дугой вдоль опушки стояли шатры, аппетитно булькало мясо в котлах. Охотники – гардские князья и ярлы, следопыты и гридни – попивали мед да пивко и рассуждали об особенностях национальной охоты и рыбалки.

– Ты мою лодью знаешь? Не малая посудина – в шестнадцать румов.[49] Так тот осетр… ну, может, на локоть меньше лодьи был! Царь‑рыба!

– Не видел, значит, ты матерого волчару! А на меня один такой вышел… В холке – выше хорошего коня, а лапы – что моя нога! Ох и зверюга был… вся семья его шкурой укрывалась…

– Тю, тетерев! Я однажды чуть птицу Алконост не свалил! Гляжу – сидит на суку диво, вроде птица, да уж больно велика. Я быстренько стрелку на лук, натягиваю… А оно как раскинет крылья, как обернется… Мать моя! Сиськи торчат – от такенные, и лицо бабье! А ты – тетерев, тетерев…

– А лонись[50] я четвертого добыл. Вроде и жалко тварь, так ведь на него бортей не напасешься!

Ардагаст с Прогостом быстренько вкопали центральный резной столб и накинули на него кожаный шатер, растянули к колышкам, чтоб все было как у людей. Двойняшек узнавали, хлопали по гулким спинам, звали к кострам. С Вадимом тоже здоровались, но разговоров не заводили – старались вообще не связываться. Вадимова надменность и высокомерие, злопамятность и склонность к пакостям людей не влекли. Все сходились на том, что «с дерьмом лучше не связываться».

Вадим был в курсе общественного мнения, но выводов не делал, злился только и представлял в сладких мечтах, что он сделает с обидчиками, когда дорвется до власти. А уж его мрачным фантазиям позавидовали бы иные заплечных дел мастера. У Вадима ярла было пугающее хобби – он коллекционировал пытки. И казни. Узнает что‑нибудь новенькое о том, как помучить человеческое существо, и записывает, наслаждаясь, как всякий собиратель. Саддам‑урганджи, купец‑хорезмиец, поведал Вади‑ярлу на днях, как человеку испортить жизнь. Надо надрезать ему пятки, всыпать на живое рубленого конского волосу и дать зажить ране… Другой рецепт пришел из Аквитании: сгибаешь мужика в дугу, яички его перетягиваешь проволокой, а другим концом наматываешь на шею. Сидит мужик, согнутый в три погибели, мучается, костенеет, пялится на синюю, вспухшую мошонку, а выпрямиться не может! К женщинам иной подход – надо соски их распрекрасные защемить, хотя бы крышкой сундука…

Как припомнишь всех врагов, как начнешь применять к ним (пока что в уме!) этакую методу – душа петь начинает, в глазах мягкость появляется, нежность даже…

– Здрав будь, Вадим конунг, – послышался тихий голос. Вадим живо обернулся. На него глядел голубоглазый блондин с очень странным утиным носом. Что‑то злое, нутряное, потаенное то и дело пробивалось в блуждающей усмешке утконосого, пугая желтозубым оскалом, выглядывая из‑под белесых ресниц.

– Меня называют Хуфин Убийца, господин, – представился утконосый.

– И ты здрав будь, Хуфин, – милостиво сказал Вадим, наслаждаясь самой формой привета и ответа.

– Тот, кто велит, – добавил Хуфин тихо, намекая на Эйрика Энундсона, – приказал помочь тебе… в охоте!

– А знаешь ты, на кого мы охотимся? – криво усмехнулся Вадим.

– На Улеба! – хихикнул утконосый. – Копье начнет, а рога закончат!

Улыбка разделила бороду и усы Вадима и вновь свела их, замкнув уста. Когда Хуфин только появился, ему хотелось одного – пусть утконосый как‑нибудь сам прикончит Улеба, без него. Но теперь, испытав усладу чужого раболепия, Вадим отказался от своего желания. Если конунга порешит Хуфин, он никогда уже не взглянет на Вадима вот так вот, снизу вверх. Утконосый поднимется на ступеньку и встанет вровень со светлейшим высочеством, ибо высочество будет обязано Хуфину. Стерпеть такое унижение? Еще чего!

– Будешь прикрывать меня, – приказал Вадим, хмурясь.

– Да, господин!

Ну разве не стоит эта угодливость мгновения риска? Одно мгновение всего – копье входит Улебу в спину, с хлюпающим звуком разрывается кожа, хлещет кровь, уходит жизнь… И сбывается мечта.

– Э‑ге‑ге! – закричал с опушки егерь Рунольт. – Нашли!

Загалдела знать, как на торгу, хвастаясь охотничьими подвигами, пошла врать, живописуя таких тварей, по сравнению с которыми даже дракон покажется игривым Мурзиком. Слышались возгласы:

– Пошли скорее! Долго ты будешь копаться?

– Отвине, возьми мое копье! Щас я, быстро…

– Бери эти – срезни не пробьют. У него шкура – что твой щит…

– Видга, останешься за хозяина!

– Да ты лапти обуй! Чего в сапогах париться?

– Быстрее, быстрее!

Вадим вытер о штаны вспотевшие ладони и покрепче перехватил копье. Глаза его осмотрели толпу и цепко глянули на Улеба. Конунг гардский был без броней, в одной стеганке поверх рубахи. Плащ‑корзно он оставил в лагере, в шатер полетела и княжеская шапка. Веселый, раскрасневшийся, Улеб внешне ничем не отличался от своих гридней, толкавшихся на опушке.