— Э-э-эй! Я не такой! — подвывает он. — Так-то я не сплю с кем попало!

— Ты в плену! Не трепыхайся!

— Ну-ну… в плену…

Я обнимаю его вокруг талии и лезу под футболку, на живот. Теплый, мягкий, гладкий. Никаких швов и шрамов. Веду рукой по коже наверх на грудь, ощупываю, никаких рубцов и рытвин. Только упругие мелкие соски, бумкание сердца, хрупкость ребер, ключиц, тикание венки на шее. Завожу руку на спину — кожа ровная, бугорки позвоночника не в счёт. Направляюсь ниже, под резинку штанов, на расслабленное полушарие…

— А там-то ты что ищешь? — вдруг спрашивает меня Феликс, блин, он с такой легкостью позволил себя обшарить, что я подумал, что тот отключился уже!

— Э-э-э…

— Ничего не нашёл?

— Э-э-э…

— А хоть понравилось?

— Феля, ответь мне на пару вопросов, а то умру…

— Лишь бы я не умер от твоих вопросов!

— Только да или нет!

— Ну? Руку-то убери оттуда!

— Ты видел серийника близко?

— Да.

— Ты четвертая жертва?

— Да.

— И именно ты сказал, что маньяк был в клоунской маске?

— Да.

— Он… он тебя изнасиловал?

— Нет.

— Но хотел?

— Да.

— Но отпустил?

— Нет.

— Тебе удалось сбежать?

— Да.

— В газете было написано, что Феликс Патиц убит. Обман?

— Нет.

Я затих, ибо мурашки спринтерски пробежались вдоль линии позвоночника. Я приподнимаюсь на подушке, пытаюсь найти его глаза. Они закрыты. Лицо безмятежно, уголки рта вниз.

— Феликс, я не понял, зачем написали, что ты убит? — шепотом спрашиваю я. Он не реагирует. Молчит. Спит? Сбежал? Успел? Укрылся бессознанием, как одеялом! Спрятался в крепость невидения и неслышания. Гад! Мягко обнимаю его, прижимаюсь и дышу им. Надо спать, спать, спать и чтобы никаких снов подлых и разоблачающих. Нужно нырнуть и вынырнуть там, где все ясно и безопасно! Спать.

***

И я боялся проснуться. Спишь и боишься проснуться! Ни разу такого не было раньше! Боялся, что обнаружу следы поцелуев, отпечатки нежности зубовной, пальцы в его волосах, переплетение ног. Боялся и ждал, что именно так и будет. Но проснулся один, без следов, отпечатков, пальцев и переплетений. Феликс занимался йогой. Лежал в позе запятой, закинув ноги за голову. Бесшумно поменял позу и опять окаменел. Я лежу и молча рассматриваю его, не скрывая любопытства. Что может заставить человека заниматься йогой? Парня? В спорте должен быть кураж, порывистое дыхание, быстрота ума и победный клич. А это что? Самолюбование собой? Дань моде? Так ведь по-женски как-то! И когда он закончил эту пластику и открыл на меня глаза, я и спросил:

— Почему йога? Что за спорт ты выбрал?

— Это не спорт. Это способ собрать мысли и обуздать эмоции.

— А спортом ты не занимался никогда?

— В детстве… прыжки в воду.

— Хм… тоже мне спорт!

— Так! Ты сейчас получишь! Я, между прочим, был в олимпийском резерве!

— Ой, ой! Страшно! Сейчас как прыгнет солдатиком, как забрызгает меня водичкой хлорной! Боюсь, боюсь…

— Быстро встал и сбегал к себе за кофе и бутиком каким-нибудь для меня!

— А что же ты бросил прыгалки?

— Ты всё еще здесь? Если через десять минут у меня не будет кофе, то ты отправляешься слушать интересную лекцию по гражданскому процессу и позориться на семинаре по юридической технике, о чем ты ни слова не прочитал! Осталось уже девять минут!

Пришлось подчиниться воле грозного зайки. Азата разбудил. Плеснул растворимого кофе в две кружки, под мышку взял банку той самой фасоли, что Икса привез вчера, пару кусков хлеба в карманы толстовки, ложки в задние карманы джинс — загрузился и пошел на восьмой этаж. Чуть было не обжег кого-то, обгоняя на поворотах лестницы. Ногой открываю двери:

— Феликс! Вот хрена ли ты не закрываешься опять! — ору я. — Я буду сам тебя на ключ запирать!

— А смысл закрываться, если ты сейчас приползешь?

— Ты не в том положении, чтобы быть таким легкомысленным! Всегда закрывайся! И никому не открывай!

— И тебе? Ух ты! Баночка с чем-то вкусненьким!..

Завтрак на табуретке посреди вакханалии разбросанных скорлупок от фисташек, рядом с Феликсом, агрессивно поедающим лобио прямо из банки, щипающим хлеб из моего кармана, — чистый секс, млею от его деловитого профиля, послушно кивающего на мои нотации. Велел Феликсу быть осторожным: никаких магазинчиков с водкой, только если со мной! На окно нужно повесить какую-нибудь штору, надо попросить у коменданта. Открывать дверь только мне, а я буду музыкально выстукивать песенку тореадора. Разумеется, о передвижениях на такси не может быть и речи, о зарядке в парке тоже. И вообще, может, стоит волосы перекрасить в какой-нибудь черный цвет?

— Отличная идея! Нужно с призывом ко всему городу обратиться: все русоволосые мальчики от двенадцати до двадцати пять лет должны стать брюнетами! Ты гений!

— Речь не о всем городе, а о тебе!

— Гера! Не думаю, что в моём случае это будет иметь решающее значение! Достаточно того, что мы с тобой разыгрываем страсть! А мы разыгрываем?

Я кивнул. Хотя понимал, что сегодня от меня потребуется исполнять влюбленность в институте, а не просто на улице.

Это оказалось не очень трудно. Феликс не переигрывал, держал меня за руку только на улице. В вузе просто были рядом, иногда он ласково глядел в мои глаза, а я — в его. Но, когда никого не было рядом, он никаких взглядов и прикосновений не допускал. Даже обидно. Мы сначала отправились в гараж, где обитал водитель ректора. Хотя он и был уже опрошен, Феликсу просто хотелось на него взглянуть.

Водитель встретил нас настороженно. А когда узнал, что мы — это продолжение вчерашней беседы с Панченко, вообще разъярился. Феликс его еле успокоил. Он завел с ним разговор о чеченской кампании, в которой тот принимал участие. И откровенно сказал, что подозревает причастность серийного убийцы к армии. Мужчина сразу стал рассудительным:

— Знаете, очень возможно, там у многих едет крыша. Я по себе чувствую, что стал жестче, раздражают нюни, гламур, весь этот блеск, что на гражданке бросается в глаза. Злишься на всех и вся! Вот уже семь лет, как я демобилизовался, а злость не уходит…

— Простите, что спрошу… А вы убивали там?

— К счастью, нет! Но тех, кому пришлось застрелить кое-кого, не осуждаю, понимаю…

— А были такие, которым нравилось стрелять в людей…

— Я таких не знаю. У меня дружок застрелил боевика в перестрелке, так его всю ночь рвало в казарме. Хотя бывают всякие… Слышал, что были и те, которые становились дезертирами и сбегали не домой, а в горы, чужая кровь их будоражила, а не идеи сепаратизма или тем более ислам. Но таких единицы…

— Спасибо, подкинули идейку! — задумчиво сказал Феликс. Напоследок выспросил, где водитель находился двадцать четвёртого августа, чтобы удостовериться, что тот не мог забрать мальчика Никиту от музыкалки в качестве таксиста.

Потом мы, дождавшись Панченко, отправились на беседу к физруку — Илье Сергеевичу Казаринову. У нашего курса он ничего не вел, да и в вузе недавно, поэтому мне позволили присутствовать. Физрук пил чай в тренерской, весело налил и нам. Настроение у него было возбужденно-приподнятое: шутил, искрил, руками размахивал. Панченко устало что-то фиксировал в замусоленном блокноте, а Феликс напряженно вглядывался в симпатичного физрука. Мы выяснили, что физрук служил в погранвойсках, причем его специализация в спорте — биатлон. До нашего вуза работал учителем физкультуры в школе. Панченко сразу оживился, когда услышал номер школы. Илья Сергеевич не заметил, сказал, что он местный, никогда не жил ни в Москве, ни в Нижнем Новгороде. На двадцать девятое и тридцатое августа у него алиби не было, путанные воспоминания. Двадцать девятого заседание кафедры с утра и отправился домой, так как «прихватило спину». Это не помешало ему тридцатого совершить пьяный вояж по злачным местам города. Назвать свидетелей его публичного пьянства не мог, определить, когда вернулся домой, тоже никак не получалось. Но вот машина у Ильи Сергеевича — серебристый форд-фокус, и двадцать четвёртого августа в момент пропажи ребенка (учитывая сведения белого таксиста) физрук был по полной загружен в вузе: была приёмка спортзала, начала работать секция, свидетелей тьма. Препод даже не поинтересовался, с какой стати его опрашивают. А Дмитрий Сергеевич позже сказал, что в школе, в которой тот раньше работал, учился мальчик Максим, убитый в феврале.