А мальчик проводил по мне взглядом и не останавливал его, не узнавал! Говорить с шофером не полагалось, поэтому мой первоначальный испуг, связанный с его приездом, сменился на захватывающую игру: американские горки, даже дышать трудно на скоростных поворотах, и рвотные позывы от восторга. Но в Екатеринбурге, увидев мальчика, я понял, что в этот раз он не уйдет и я не остановлюсь. Феликс неосторожно вернулся к естественному образу, мой смелый мальчик, мой единственный мужчина. Мне даже кажется, что он отчаянно ищет меня, жалеет, что убежал тогда…

Не сдержался, купил новый телефон и позвонил, предупредил, чтобы тот ждал, чтобы не взрослел… Приходилось следить за ним из-за углов. Когда нос к носу встретились, он не узнал! Опять не узнал! Ладно, московского знакомца не узнал, но нижегородского водителя! Эх! Феликс… экий ты ребенок, мой маленький Шерлок Холмс, мой отважный Арсен Люпен. Момент, когда они начали дружить с патлатым студентом, я пропустил. Вроде бы всё один Феликс ходил, а потом замечаю, что и входит, и выходит с этим Акуловым. Мерзкий тип, грязный, почти мулат. Да еще с этими плюшевыми волосами. Слишком развратен — обтянет свои маслы тонкой джинсой, нацепит цепуры на шею, глаз бешеный, щетина не юношеская, выпить не дурак, смолит на этаже. Такой дружок мальчику не нужен! Наблюдать за ними издалека, правда, только в общежитии могу: никаких обжималок и зарукудержалок здесь не было. Но Акулов практически переехал к мальчику! Охраняет его? Однажды держал караул в пустующей 814-ой комнате, услышал, как патлатый ругает Феликса за то, что тот не закрывается! Смешно! Договариваются, что патлатый будет по-особому стучать… послушал: два раза с оттяжкой, два быстрых, шесть ритмических ударов костяшкой… Попробовал, еще раз… какая-то песня. Что-то про корриду!

Решил, что надо спешить. Искать нового места не буду — брошенные заводские каркасы на Эльмаше, рядом гаражные трущобы, там снял у одного пьянчуги место для своей машинки, которая так кстати оказалась беленькой. В самом гараже вершить акт силы, к сожалению, невозможно: слишком тесно. Но зато можно не опасаться, что мою машину заметят на парковке как чужую. С некоторых пор я стал осторожнее. Итак, нового места искать не буду, хотя это и не в моих правилах. Сооружение для акта несколько необычно — нет привычного подвала. Приходится волочить любимого на третий этаж, по крутым бесперильным лестницам. Только на третьем этаже есть узкие оконца, хоть какой-то свет! Интересно, для чего строили это уродство?

Уже купил полиэтилен, перчатки, резинки, воды, веревку, склянку бензина для того, чтобы сжечь одежду, выпарил трихлорметан из растворителя, нашел фанеру, закрыть оконца на ночь — все приготовил в комнате. Отладил дверь на входе. Наблюдал, но по-прежнему никто сюда не приходит. Однажды беспризорники было сунулись, так я быстро изобразил из себя сторожа, отогнал, одному навалял как следует! Больше не полезут! Да и я ненадолго! С Феликсом нельзя долго, это опасно. А потом? А потом нужно будет уходить. Поеду в Казахстан, пока граница открыта, воспользуюсь первым паспортом. Может, где в садах на юге Урала перекантуюсь зиму… Но это потом! Сейчас — дело! Понимаю, что подготовился плохо, но наблюдать всё труднее, терпеть тяжело…

Сегодня удача. Из своего укрытия (а все думают, что я уехал домой) услышал крик:

— Не-е-ет! Па-ма-ги-те! Пожалуйста, не надо!

Это кричит мальчик? Выскакиваю в коридор. Припадаю к его двери. Слышу какие-то сдавленные звуки, скрип дивана, потом отчаянный голос патлатого:

— Прости, прости, прости меня, я тупой идиот! Я… я не буду больше!

— Уходи! — злобно говорит мальчик

— Нет! Я просто не буду больше! — просит патлатый со слезой.

— Уходи! Не трогай меня!

— Ты не должен быть один! Я не уйду! Прости!

— Ты хотел… меня… уходи! Я не могу!

— Прости! Филипп! Но я…

— Я не Филипп! Оставь меня уже!

— Хорошо! Я уйду…

Так, сейчас он уйдет! Отлично! Я возвращаюсь в 814-ую комнату! Он назвал его Филипп? Очень странно! Филипп — это же его плаксивый братик! Хотя какая разница? Филипп-Феликс! У этого две родинки на пояснице должны быть! Филипп-Феликс выгнал студента, потому что тот руки распустил? Хотел девственность украсть? Меня аж затрясло от злобы на этого мерзкого типа! Но мой мальчик! Он бережет себя! Для меня? Он только мой! Яйца даже скрутило, сжало от этой мысли, ладонь зачесалась! Предчувствие восхождения, божественного полета! Скоро! Скоро, мой мальчик! Стою, слушаю, мечтаю…

Сразу идти нельзя. Во-первых. Два часа ночи для студенческого общежития не время! Могут увидеть. Во-вторых, Феликс мне не откроет, он ещё зол на Акулова, — надо, чтобы успокоился. Буду ждать. Ложусь на одинокую панцирную кровать с вонючим матрацем, руки под голову, смотрю в потолок, как в небо. Ночной потолок с белыми пятнами отпавшей штукатурки. Как небо Кавказа с неестественно большими звездами. Там акты силы не приносили такого удовольствия и экстаза, как здесь. Все юнцы, которые мне попадались, отвратительно черны и волосаты. Только однажды русский солдатик, у которого заступник нашёлся. Эта сцена вспоминается с содроганием и с волнением. Сначала был этот красивый мальчик, хотя ему, наверное, около двадцати трёх лет было! Контрактник, забредший на мою территорию! Вырубил, связал, раздел, ждал, когда он очнётся! Тогда и услышал его друга! Тот разыскивал, выкрикивая какие-то неимоверные пошлости, он был неосторожен! В горах каждый поворот может принести неожиданность в виде выстрела в живот, ножа в горло или камня в лоб. Нож решил не пачкать, выстрел слишком громкий, пошёл с камнем. Но этот рыжий парень оказался силен, дрался как зверь, а когда еще увидел голого друга, распростертого на камне, то завопил страшным голосом:

— Ста-а-а-а-ас!

Его шок и эта любовь из глаз были мне на руку. Еще один камень завершил начатую работу. Из-под рыжеватых волос виднелись обломки черепа и красно-серая студенистая субстанция. Кровь толчками вырывалась на свободу. Мужлан затих, а милый солдатик очнулся от его крика и застонал:

— Андр-о-о-н, Андро-о-он… не умирай… Как же так?

Ну и имя! Моё, конечно, тоже не ахти! Но так в детдоме назвали: был больно тих малютка, брошенный на Казанском вокзале. Отчество дали по генсеку, что тогда почти мертвый руководил страной, а фамилию — по имени милиционера, который нашел и принес кулек в детское учреждение. Тихон! Всю жизнь имя определяет! Тихий, незаметный, скромный парень… Да, это я!

После акта силы с этим Стасом, который плакал похлеще многих мальчишек, обессиленное красивое тело я отволок ближе к военной части, а горе-заступника Андрона скинул в горную реку, забрав оружие и этот нож чудесный. Документы и одежду сжег, лицо разбил. Даже если найдут, вряд ли опознают…

Тот случай мне наука: нужно быть осторожней, всё продумывать, ведь этот Андрон мог меня осилить!

Мустафа, контролировавший тот район, грозно попросил меня покинуть ущелье. Так просить могут только горцы, велеречиво и опасно. Мустафа сказал, что я шакалов накликаю на их аулы и что Аллах проклянет их землю. При этом выправил мне пару отличных паспортов и денег на первое время. Пришлось возвращаться на родину…

Да… Интересно, жив ли Мустафа? Нашли ли этого Андрона? Слышу, общежитие успокаивается! Какая-то девка пьяно проорала имя хахаля во дворе! Машина поехала, хлопнув дверью. Нужно еще подождать. Не нужно спешить. Из-за спешки все неприятности. Все проколы! Вон с Филиппом-Феликсом — неприятность вышла! Поторопился! Не заметил, что за мной тачка увязалась, не предвидел, что братик прибежит. Обрадовался, конечно, что двойной акт будет, да еще и мальчик меня поразил — улыбался, не дергался под моими руками, сиял бирюзовыми глазами! Леденец! Но ведь я опять поспешил! Просмотрел мальчишку, решил, что тот спит, а леденец растаял… Буду терпелив, еще подожду! Меня так мой учитель научил, Николай Павлович.

Он требовал, чтобы я его отцом называл. Я и называл. Николай Павлович говорил, что это он меня с того света вытащил, что сидел у постели прооперированного мальчика Тихона, не отходил. Запретил опухоли расти вновь в черепе! Вот она и не выросла больше! Николай Павлович был справедлив, ко всем относился одинаково. Но меня любил. Любил примерно лет с тринадцати. Говорил, что приучает к боли, что настоящий мужчина должен претерпевать. За постыдные детские слезы бил по лицу и в живот, оставлял спать на потных матах в своем спортзале в наказание. А когда начался энурез, будил ночью самолично, вел к себе в комнату и отучал ссаться. И я перестал! Я научился терпеть боль, молчать, любить своего «отца». А когда его забрали — за какое-то изнасилование — я даже плакал, хотя ему бы не понравилось это нытьё.