Пленный продолжал бормотать себе под нос. Зацепин прислушался и ахнул:

— Братцы! По-русски шпарит!

В наступившей тишине прозвучало хриплое и коверканное:

— Оружие дорой, кто ты, какой нации, морчать, не беги, а то застреру, обыскивать буду тебя…

Кощеев едва ложку мимо рта не пронес.

— А чего раньше не хотел разговаривать? — Он хлопнул японца по плечу, укрытому одеялом. — Обиделся, что ли? Давай потолкуем? Вот ты сколько лет служишь?

— Кто произведет беспорядок, тот будет строго наказан, — равнодушно ответил японец и без всякой паузы продолжал: — Бежать не надо, шуметь нерьзя, пошер…

— Да он того, — сказал Мотькин и покрутил пальцем у виска, — повернутый!

— Японское войско вас обижать не будет, женщины и дети пусть не беспокоятся, — японец с силой и шумом втянул воздух через стиснутые зубы и снова разговорился: — Доставь нам пару свиней, дай рошадям сена и воды, разнуздай мою рошадь…

Японца все-таки накормили. После обеда с ним пытались говорить сначала капитан Спицын, потом старшина, а затем и все, кому не лень.

— Заученные фразы, — сказал капитан, — из какого-то военного разговорника. Всерьез готовились самураи.

Вечером связанного японца, закутанного в одеяло, посадили в люльку мотоцикла.

— До свидания, товарищи бойцы! — капитан Спицын отдал честь.

Муртазов, звеня медалями, завел мотоцикл. Капитан пожал руку старшине, сержантам.

Кощеев подошел к «своему» японцу. Тот безучастно смотрел на дорогу, а когда Кощеев заговорил с ним, принялся так же безучастно смотреть Кощееву в глава.

— Вот зараза, — поежился Кощеев, — гипнотизирует, что ли?

Крохотные зрачки японца были неподвижны, фиолетово-черные веки, морщинистое лицо, дикая борода усугубляли тяжесть взгляда. Кощеев подумал, что мало приятного встретиться с таким типом в бою.

За спиной протяжно вздохнул Посудин.

— Нормальный с виду человек, и неужели — смертник?

— Нормальный?! — поразился Кощеев.

Муртазов покрутил ручку газа, прислушиваясь к рыку мотора.

— Садитесь, товарищ капитан! — крикнул он. — До темноты надо успеть!

Кощеев заставил себя похлопать японца по плечу.

— Ну бывай, микада! Да скажи спасибо дяде Кеше, не то воевал бы ты до глубокой старости.

Пленный невнятно забормотал.

— Чего он? — засмеялся Муртазов. — Опять про свиней?

Кощеев прислушался: нет, не по-русски.

— Он сказал: век бы тебя не видеть, — объяснил Кощеев Муртазову, — но, так и быть, заходи в гости, если будешь в японских краях.

Капитан протянул руку Кощееву.

— Держись, солдат. Немного уже осталось. Стисни зубы, а держись. Понял?

— Так точно, все понял, — солгал Кощеев.

Мотоцикл тяжело выбрался за шлагбаум и покатил с отчаянным треском под уклон.

Перекормленный мул, любимец Барабанова, вздохнул по-человечьи и легко потащил трофейную телегу, нагруженную цветным металлом. Вот телега и мотоцикл благополучно миновали мостки над противотанковым рвом.

— Порядок, — сказал Мотькин. — Теперь, можно сказать, они уже в городе.

— Типун тебе на язык, — сказал старшина. Он потоптался возле Кощеева, кашлянул. — В технике разбираешься, рядовой Кощеев?

— В технике? А что?

— Пойдем.

Они вошли в разрушенное строение, похожее на сарай. Листы гофрированной жести чудом держались в проломе крыши, угрожая рухнуть на стеллажах из неструганых разнотипных досок, на которых были разложены части какого-то механизма.

— Вот, — сказал старшина, — сюрприз, значит, готовлю к октябрьским. Будет свой тягач в трофейном взводе. Из танка очень даже просто тягач сделать. Слава богу, есть из чего выбирать.

Кощеев хотел признаться, что ни черта не смыслит в технике, особенно в японской, но подумал, что такое самобичевание до добра не доведет.

— Сегодня день какой-то бестолковый. Давай завтра, старшина? С утра и начнем.

— И то ладно. Начнем, значит, с утра.

— Зря самурая увезли, — Кощеев покрутил в руках болт, бросил на стеллаж. — Он бы запросто все танки восстановил. Трудолюбивый, видать…

Сменившись с наряда, Зацепин и его команда отправились на медосмотр. Остальные «трофейщики» уже прошли эту процедуру. В гостях у Кошкиной задержался только Мотькин — сидел на стуле с градусником под мышкой и рассказывал о том, как счастливо и интересно он жил до войны.

Солдаты устроились на ступенях сильно обгоревшего крылечка и закурили.

— Охмуряет, — определил Зацепин. — Во дает, канцелярия!

Изо всех щелей вытекал журчащий голосок Мотькина.

— И кого вы лучше вокруг увидели, а? Ефросинья Никитична? Один мослатый, другой придурковатый, а третий — язык не повернется сказать.

— Про нас, чи шо? — шепотом спросил Поляница.

— Язык не повернется — это про тебя, — сказал Зацепин.

— С гигиеной, Мотькин, у тебя непорядок. Поваром был, а под ногтями грязь. Вот тебе ножницы. Сейчас же…

— Господи, гигиена! Зря вы меня гигиеной понужаете. Прислушайтесь лучше к умным словам. Вот жизнь ваша ведь не сладилась?

— Наслышались вы тут сплетен… Уладилась!

— Не уладилась. Война-то кончилась, а законного мужа у вас нету, не заимели. Что вас ждет в гражданской жизни? Одна скукота. Баб много, а мужиков мало. И среди баб — соревнование из-за мужиков… Счас, слыхали, каждый инвалид в цене, на каждом инвалиде по две, три висмя висят, тягачом не сдернешь. Лишь бы мужик был. Не до жиру…

— Можешь одеваться, Мотькин.

— Так как, Ефросинья Никитична?

— Что как?

— Да насчет личной жизни.

— Нет у меня личной жизни. Зови следующего. Есть там кто-нибудь?

Зацепин посмотрел на Одуванчикова.

— Пусть Богдан сначала, — сказал Одуванчиков. — Или студент.

— Иды. Сымай штанци, охвицер.

— Что, самого молодого нашли? Не пойду — и все.

Дверь распахнулась. Мотькин в накинутой на плечи шинели перешагнул черев порог, оттолкнул коленом Посудина.

— Посторонись, длинный.

— Получив пуцик по нюхалу!

— За что начальника обидели? — сказал Посудин. — За то, что захотел жениться да ногти не постриг? Нехорошо. Ведь какую глубокую мысль он высказал об инвалидах!

— Артист! — Зацепин с любовью смотрел на Мотькина. — Иной раз думаю, придуривается или на серьезе?

— Кощеев идет! — обрадовался Одуванчиков.

Из-за двери выглянула Кошкина.

— Где же следующий?

— Вот следующий, — все четверо показали на Кощеева.

Он подошел, окинул подозрительным взглядом бойцов и Кошкину.

— Заходи, проверяльщик, — Кошкина открыла дверь пошире.

— Ладно, — решительно произнес Кощеев и вошел в дверь, плотно прикрыв ее за собой.

— Раздевайся, разувайся, Кощеев, — сказала Кошкина. — Ставь градусник, показывай руки-ноги. Что за раны на тебе? Почему забинтованный?

— Для красоты, — ответил небрежно Кощеев. — Дай, думаю, пакетами обвяжусь, может, кому и понравлюсь.

— Кому же ты хочешь понравиться? Уж не мне ли?

— Старшине он хочет понравиться, — сказал за дверью Зацепин.

— Расчесы, наверное? — спросила Кошкина. — Насекомые беспокоят?

— От вас, товарищ сержант, ничего не скрыть, — сказал Кощеев. — Все вы знаете, все вы видите…

— Но это же не расчесы! Какие собаки тебя драли, милок? Надо ж было сразу прийти. А вдруг бешенство или столбняк?

— Мужик я зажиточный, — Кощеев подавил зевок. — В Маньчжурии все знают. С состоянием. Простыней много накопил, подушек. Перина из пуха имеется. Домашней скотины — прорва, в потемках и не сосчитать.

— К чему это ты, Кощеев, я тебе о столбняке…

— К тому, товарищ сержант медицинской службы, что жить справно умею. Соседи издали шапки снимали и здоровались.

— Понятно, милок. И от невест, конечно, отбою не было?

— Не было, — согласился Кощеев. — В самую точку вы попали, товарищ сержант. Но я грамотную искал, с медицинским уклоном. А то в жизни всякое бывает, то столбняк, то, наоборот, бешенство… — Он понизил голос: — А эти прохиндеи за дверью тоже про хорошую жизнь рассказывали?