Сын был смыслом жизни этих уже немолодых людей. С момента его рождения Хейнрих Таубе ежемесячно откладывал небольшую сумму на имя сына, чтобы обеспечить его будущее. Он рано принялся за его образование. Где-то он слышал, что дети налету схватывают языки. Каждое утро он спрашивал сына по-немецки: «Ви хаст ду гешляфен?» Мартин должен был отвечать: «Гут, папа!» Вскоре сын уяснил, что сад — это гартен, корова — куу, сыр — кэзе, сцена — бюне. Параллельно шло изучение русского языка. К ним в сад стал приходить Толя, который должен был говорить с Мартином только по-русски. Числа до трех остались в памяти — раз, два, три, но до четырех он так и не сумел дойти. «Пять» ему нравилось, т. к. напоминало эстонское «босяк». Поскольку Толя эстонский язык знал не хуже русского, то языковая практика Мартина на этом и ограничилась.

Мартину разрешалось играть только в своем дворе и в саду. Бегать в поселок вместе с другими ребятами ему запрещали. «Провалишься в какую-нибудь яму или попадешься пьянице под ноги, — обычно заявлял отец. — Наберешься дурных привычек, больше ничего». Мартин мог играть только с теми детьми, с которыми разрешал старик Таубе. А их было немного. Чаще всего Мартин бывал совсем один и, уткнувшись носом в заборную щель, часами смотрел на шоссе. Там кипела жизнь. Люди в повозках, телеги, груженные свиньями, подводы с сеном, маршрутный автобус, поднимающий целое облако пыли. Усадьба Таубе находилась по соседству с орешником, который для жителей поселка служил излюбленным местом гуляний. Там проводились праздники пожарной дружины. Изредка на опушке рощи располагались цыгане. Мартин их слегка побаивался, вернее, их детей. Время от времени в кустарник заглядывали возвращавшиеся из поселка домой крестьяне, чтобы распить бутылку-другую. Мартину нравилось, как они выбивали из бутылки пробку: кто ладонью, кто ударом о бедро, кто о землю, а один толстяк — ударом по животу! Вот здорово! Мартин даже подпрыгнул от удовольствия и поклялся, что, когда станет взрослым, разучит этот трюк. Потом он выскочил из сада и собрал пробки.

Малышом он боялся этих «пропойц», как мама их называла. Они были странные. Когда кто-нибудь из них замечал выглядывающего из-за забора Мартина, и, пошатываясь, направлялся к нему, мальчик пускался наутек. Жутко было, когда мужики затевали драку. Перед глазами Мартина долго стояла страшная картина. Один из собутыльников ударил другого бутылкой по голове. Они стояли друг против друга, как двое поднявшиеся на дыбы медведи, невнятно бормоча и пытаясь схватить один другого. Внезапно что-то сверкнуло, послышался звон разбитого стекла, звериный рев, и больше Мартин не видел ничего, кроме окровавленного лица… Ударивший вскочил на телегу и, хлестнув лошадь, умчался. Мужчина с окровавленным лицом, пошатываясь, направился к колодцу Таубе. Мартин с криком бросился в комнату.

Время стерло в памяти жуткую картину. И не все пьяные мужики были такими уж страшными. Кто-то шутил, кто-то угощал конфетой или пряником. Некоторые даже протягивали через забор бутылку. Мартин испуганно отступал и не притрагивался к ней.

Отца Мартина не считали великим гулякой, но он всегда, как говорится, поддерживал компанию. Даже за садом, в кустарнике. Знакомых было хоть отбавляй, так как наряду с фотографией дополнительный доход давал сад, плоды которого реализовывали в поселке или возили на городской рынок. Злые языки утверждали, что в молодости, когда Хейнрих Таубе торговал на ярмарке, он частенько прикладывался к бутылке.

Нередко пировали и дома. На празднование пятидесятилетия Хейнриха Таубе собралась почти вся поселковая знать, хотя это и не был бог весть какой юбилей. Август выдался теплый, сухой, комаров почти не было, и праздничный стол накрыли в саду. «Здесь никто ничего не сломает и убирать будет легче», — решила мать.

Детей посадили рядом с родителями. Мартину досталось место рядом с дядей сапожником, поскольку мать хлопотала на кухне, а отец был именинник, и сидеть рядом с ним не полагалось. Сапожник наполнял стаканы сидящих рядом с ним водкой. Мартину же налил стакан вина: «За здоровье отца ты должен выпить до дна. Он тебя воспитал и заботится о тебе. Ты уже взрослый мужчина. Десять лет или сколько тебе?» Мартину был знаком вкус вина и он не сопротивлялся. Да он и не посмел бы. Он был горд тем, что пьет наравне со взрослыми. Он выпил до дна. Отец одобрительно кивнул. Вскоре за столом зашумели, детьми больше никто не интересовался и они оказались предоставленными самим себе.

Веселье было в разгаре. То и дело кто-нибудь из гостей подходил к столу, чтобы выпить и закусить. Угощались и домашним пивом. «Мартин, давай сюда, здесь ликер, — послышался голос соседского парнишки Михкеля, бывшего несколькими годами старше Мартина. — Ты не представляешь, какой он сладкий, прямо как горячий сироп!»

Большинство гостей разбрелось по саду, и всюду виднелись недопитые стаканы. Мартин попробовал сперва осторожно, кончиком языка. Напиток был сладким и обжигающим. Михкель не обманул. Мальчишки произнесли здравицу, со звоном сдвинули стаканы и выпили. Мартин почувствовал, что внутри у него все горит, он захлебнулся, на глазах выступили слезы.

Михкель похлопал его по спине: «Что, не в то горло попало?» «Да нет, — с трудом выдавил Мартин в ответ. Теперь он мог уже дышать. — Проглотил слишком много». — «Да что ты? Ведь это наперсток! Вот я как-то стянул у своего старика бутылку спирта. Каплю в рот взял — резануло как ножом».

Ребята, засунув руки в карманы, кружили вокруг стола в поисках остатков ликера. Однако ничего не нашлось. Когда стемнело, Михкель утащил полбутылки за дровяной сарай. Туда потянулась ребятня отведать ликер. Всем было очень весело, ребята надрывались от смеха.

Вдруг Мартин почувствовал, что голова у него идет кругом и ноги слабеют. Он присел на пень для колки дров. Его затошнило, как это бывало в автобусе во время поездки в город. Он кинулся в сторону сиреневого куста, и его вырвало: рвота приняла неукротимый характер. Мир кружился у него перед глазами. В полном изнеможении мальчик упал на корточки под куст. Только после полуночи мать нашла сына рядом с лужей рвотных масс и унесла в комнату.

На следующее утро Мартин сказал, что хочет умереть. «Это с непривычки», — ответила мать.

К обеду все было в порядке. Когда Мартин вышел во двор, он увидел отца с несколькими односельчанами, сидевших полукругом в тени сиреневых кустов. Перед ними на траве стояла бутылка. Мартин обошел их на большое расстояние.

Отец не разрешал Мартину играть в поселке, однако и не заставлял его заниматься домашним трудом. Хейнрих Таубе хотел, чтобы Мартин жил лучше других ребят. Мартину покупали игрушки и шили одежду, какой у других не было. Отец внушал сыну, что он умнее, чем его сверстники, и лучше воспитан. В этом родители были заодно. Когда случались гости издалека, сын становился объектом семейной гордости: он мог прочесть целую книгу сказок от корки до корки. Слушатели, естественно, догадывались, что мальчик знает текст наизусть, однако из вежливости ничего не говорили.

В школе он был сначала пугливым. Впрочем, не он один, были и другие такие же пугливые ребята. Постепенно они привыкли друг к другу, выросли и поумнели. В начальных классах Мартину помогала мама. В табелях красовались пятерки, и семейство Таубе было вполне довольно. В старших классах мать была уже не в состоянии помогать сыну — не хватало знаний, да и времени не оставалось. Мартин учился самостоятельно, шпаргалил, выкручивался и тянулся твердым троечником из класса в класс. Шла война и занятия в школах проводились нерегулярно, а учителя стали менее требовательными. Время было суровое. Мало кто был уверен в завтрашнем дне. Старик Таубе гнал самогон. Самогон получался у него прозрачный и крепкий. Покупателей и потребителей было в избытке. Люди хотели уйти от гнетущих будней оккупации хотя бы на несколько часов.

Пили самогон и школьники. Мартину доставляло особое удовольствие снабжать самогоном ребят из старших классов. Допьяна Мартин не напивался, однако на следующий день было приятно похвастаться перед одноклассниками.