- Тут чем угодно увлечешься, - буркнул Вовка.

  Он поднялся и пошел-таки покупать мороженое. Уж больно жарко было, особенно в костюме. Гарик провожал его взглядом, поглощенный какой-то вселенской тоской. Он никогда не испытывал к Вовке никаких дружеских чувств, и все-таки ему было немного жаль, что он уезжает. Так далеко и так навсегда. Что он больше не увидит его никогда.

  Жарко и противно. Лето перевалило уже за середину, еще немного и снова зарядят дожди, а потом зима... а потом весна... а потом снова лето. И что?

  Что может быть ужаснее, чем лето в Москве?..

  Последний месяц Гарик усердно проедал остатки своих денежных запасов, сидел в пустой несторовой квартире (Нестор с Димочкой были в командировке, уже две недели как), смотрел телевизор, слушал музыку. А вечерами бродил по городу. Просто так, бесцельно. Обходя центр за три версты, чтобы - не дай Боже! - не встретиться ни с кем из знакомых. Сейчас ему нравилось жить именно так.

  А вчера позвонил Вовка. И заявил, что уезжает в Америку, пока как бы на несколько месяцев - но он-то уверен, что останется там навсегда. Кто бы сомневался.

  Вовка вернулся с мороженым.

  - Думаешь, переменишь страну, и жизнь у тебя изменится? - спросил Гарик, - здесь тебе в лом было работать - а там не в лом будет...

  Вовка смотрел на него несколько мгновений, многозначительно улыбаясь. Паузу тянул.

  - Скажи мне, Гарик, - произнес он, наконец, - Я красивый?..

  Гарик слегка озадачился.

  - Мне ты нравишься.

  - И не тебе одному. Я это понял и осознал... уже давно. И вот что подумал я. Какого хрена мне делать в этой стране? Где нестабильная политическая и экономическая обстановка? Где банкиров убивают на каждом шагу? И всем правят низколобые ублюдки с золотыми цепями на шее?.. Там совсем не то... там другой уровень жизни и... вполне может быть, что я найду себе кого-нибудь. Может, миллионера, и буду жить долго и счастливо, купаясь в роскоши.

  - Ты на самом деле такой наивный? Так тебя и ждут все миллионеры.

  - Придется, конечно, постараться, да и от удачи многое зависит, но ведь пока она на моей стороне.

  - Какая самоуверенность!

  Столь искренний скептицизм Гарика приводил Вовку в некоторое замешательство, если быть честным, то он рассчитывал на одобрение своего плана, потому что, на самом деле, конечно, сам не был особенно в нем уверен.

  - Ну Гарик, - продолжал он, и глаза его сверкали почти безумно, - Раз в Москве это можно, почему там нельзя?

  Гарик не засмеялся только потому, что было слишком жарко, а смех требовал слишком большой затраты энергии.

  - Вот ты и делал то, что в Москве можно. Там это точно можно тоже - даже не сомневайся.

  - Я не то имею в виду!

  - Значит я неправильно тебя понял.

  - Вот ты делаешь вид, что больно умный. А сам-то что-нибудь хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни предпринял? Что-нибудь по-настоящему сделал чтобы жизнь свою устроить? Хоть как-нибудь повлиял на ход событий? Что ты из себя представляешь? Усаживаешься за стойку в клубе и вертишь своей хорошенькой головкой по сторонам, пока кто-нибудь не клюнет.

  - Ты это видел?

  - Да ладно! Еще скажи, что это не так!

  - Это неожиданная удача вскружила тебе голову и сделала идиотом или ты всегда таким был? Ты рассуждаешь, как обыватель, аж противно. Как мамочка моя.

  Что хотел сказать Вовка НА САМОМ ДЕЛЕ стало понятно уже через несколько мгновений, когда он сказал:

  - А я не хочу плыть по течению, я не хочу упускать удачу, которая сама в руки плывет. Пусть не получится ничего, но я сделаю... я сделаю все, чтобы получилось. Опыт у меня все-таки большой... в общении с людьми, - Вовка посмотрел на Гарика и усмехнулся, - Я повидал их столько!.. Во всем их разнообразии, что уже не найдется такого индивида, который меня бы удивил. Я сделаю любого, Гарик! Ну, почти любого, кто хоть сколько-нибудь склонен...

  Гарик от смеха едва не упал со стула.

  Нельзя сказать, что смех был искренним - посмеяться над Вовкиным бахвальством было просто необходимо. И потом... какое он имеет право? Кому угодно можно было простить, но не ему!

  - Значит, ты сделаешь кого угодно? А я, по твоему мнению, мягкий и пушистый коврик, о который всякий может вытереть ноги? - спросил Гарик, нежно улыбаясь и сжимая в пальцах стаканчик с мороженым так сильно, что оное мороженое полезло изо всех дырок, заливая кисть его руки и крупными каплями падая на стол.

  Вовка смотрел как превращается стаканчик в смятую бумажку и не знал, что ответить.

  Гарик же смотрел на него, наслаждаясь производимым впечатлением и сам постепенно впадая в экстаз от своих действий. Мороженое - оно было почти живое и такое холодное, что сводило руку. Было так больно, и в боли было столько наслаждения!

  - Какого хрена именно ты говоришь мне об этом? Ладно мы б не знали ничего друг о друге! Или ты не помнишь при каких обстоятельствах мы встретились? Ты был ковриком, а вовсе не я! Ты просто дурак, Вовка!

  - Я дурак? Ты на себя посмотри, - усмехнулся Вовка, - Для кого ты играешь, для меня или для тех студентов?..

  Студенты действительно с большим интересом смотрели на уничтоженное мороженое, растекшееся по столику большой белой лужей, уже почти теплой.

  Что-то в глубине Гарика подумало: "Жаль, что оно не красное - выглядело бы эффектнее."

  Студенты весело шептались, поглядывая в их сторону, пухлая девушка смотрела просто неприязненно.

  - Да, не протянешь ты долго, - продолжал Вовка язвительно, - Кончишь жизнь в психушке, воображая себя Наполеоном! Какое несчастье для...

  Он не закончил свою мысль, потому что в этот самый момент взгляд его привлек входящий в кафе мужчина.

  Они оба - и Вовка и Гарик - обернулись почти одновременно. Вовка - когда увидел подъехавшую к дверям кафе машину и вышедшего из нее человека, Гарик - когда увидел выражение лица своего приятеля, которое буквально за долю секунды перестало быть презрительным и высокомерным и сделалось очень-очень заинтересованным.

  И какое теперь имела значение их ссора, какое значение имело всё?..

  Они молчали, наблюдая пристально и напряженно, как небрежным сильным движением мужчина распахнул стеклянную дверь и направился сразу к стойке, не удостоив посетителей кафе даже мимолетным взглядом - их просто не существовало для него - как он кинул несколько слов пухлой девушке, которая уронила свою книжку куда-то под стойку и суетливо схватилась за бутылку коньяка, одновременно извлекая откуда-то пластиковый стаканчик.

  Даже студенты стали тише шуметь и незаметно оттекли к противоположному концу стойки.

  Есть, наверное, в каждом человеке некий тайный инстинкт, который позволяет распознать опасность за внешне ничем особо не примечательной оболочкой. А в новом посетителе действительно ничего особенно примечательного как будто и не было. Лет тридцать. Высокий и стройный. Одет в чёрный строгий костюм, рубашка из-за жары расстегнута аж на две верхние пуговицы. Мужчина возвращающийся с деловой встречи... Сильный, уверенный в себе и, наконец, даже красивый. Не то, чтобы очень, но именно настолько, насколько это мужчине подобает.

  И было что-то жутко притягательное и отталкивающее одновременно в выражении его лица, во взгляде, в жестком изгибе губ. Так притягательно отталкивающ остро отточенный клинок для пальцев, тянущихся, чтобы нежно коснуться, приласкать его, знающих, что будет больно, прольется кровь и... тянущихся все равно.

  Страшно, когда видишь такие глаза у целящегося в тебя из пистолета убийцы - знаешь, что не пожалеет, страшно увидеть такие губы у ведущего тебя к алтарю жениха - умеют ли они целовать?

  Евгений Николаевич Шершунов очень удивился бы, узнай он, сколько противоречивых чувств родил его образ у двоих молодых людей, сидящих за дальним столиком - ему было, впрочем, глубоко на это наплевать. В данный момент, ибо столь угрюмый вид Шершунов имел далеко не всегда.