Бензиновая отрыжка «эмки» так защипала нос, что Вовка не выдержал, сорвал одеяло с лица и увидел подходившую Татьяну Юрьевну.

Ухватив за воротник куцего пальто затурканную девчонку, она почти тащила ее за собой по платформе. Сзади семенила невзрачная женщина в сбитой набок велюровой шляпке. То и дело натыкаясь на встречных, женщина все пыталась заглянуть в глаза Татьяны Юрьевны и писклявым голоском смешно выталкивала из себя застенчивые просьбы.

…— Вы, пожалуйста, последите за Лорочкой… Такая болезнь у нее не вовремя… обнаружилась…

Что-то внезапно вспомнив, женщина стала поспешно стаскивать перстень с левой руки.

— Этот изумруд, Татьяна Юрьевна, вам очень пойдет!.. Мы ведь как сестры теперь… И не думайте, что свекровь обидится… ведь если…

Двое нянек протащили рядом с Вовкой носилки с горланящим малышом. Вовка зло отвернулся, вспомнив, как набивали ночью автобус этими, из отделения для самых младших… В суматошных, случайных вспышках карманных фонарей привиделось ему перекошенное гневом лицо Бориса Борисовича. Главврач кричал визгливой фистулой…

Почему его забросили в автобус к малышам, Вовка так и не понял… Его рывком вбросили, ввинтили в смрадную тесноту.

Хлопнула железная дверь над головой. Рванулся из-под спины пол. Кто-то бульдожьей хваткой впился в его ладонь. Вовка вскрикнул, отдернул прокусанную руку… снова вернулся на галдящую платформу к чугунной решетке.

Расхристанная полуторка затормозила, фырча, у самой лестницы, ведущей на платформу.

— Клашка!!! Ну где ты, шалава?! — взметнулся над вокзальчиком простуженный вопль.

Бросился к полуторке белый от бешенства Борис Борисович. Так непохожий на того деда-мороза, что втащил к ним в палату елку в снежинках, вытряхнул из кумачового мешка щедрые подарки…

И снова, прямо на руках, без носилок, мимо Вовки потащили этих ненавистных, злющих «самых маленьких».

Вовка отвернулся, стал смотреть на колонку, из которой выбивалась урчащая струя.

К колонке подковылял пожилой железнодорожник с понурым лицом. Долго приноравливался, ища опору понадежнее. Наконец приладился, стал пить, потешно хватая воду вытянутыми губами.

Вовка так увлекся стараниями железнодорожника, что не заметил, как рядом с тем вырос разъяренный Борис Борисович.

— Вы понимаете?! Понимаете? Что с вами сделать надо? — напустился на железнодорожника главврач. — Вас же расстрелять мало!! То есть это слишком даже по-божески будет!!

Железнодорожник нехотя оторвался от струи, присел, отер губы углом жеваной шинели и, не взглянув на Бориса Борисовича, снова стал ловить воду скошенным ртом.

Столь откровенное безразличие на несколько мгновений лишило главврача дара речи… Опомнившись, Борис Борисович обежал колонку с другой стороны, затопал на железнодорожника ногами.

— Вы же преступники!.. Все поголовно!.. Янычары!.. Отправлять туберкулезных детей на открытых платформах!.. До Рязани!.. — задыхался главврач. — Это!.. Это просто бандитизм!! Я буду счастлив!.. Счастлив!! Когда вас всех расстреляют на моих глазах!

— Расстреливайте, — напившись, смиренно согласился пасмурный железнодорожник. — Только, кроме открытых, больше нет ничего.

— Но ведь это же… Это же для детей — смерть верная! Понимаете?! — переменив тон, внезапно, почти взмолился Борис Борисович, превратившись сразу в растерянного ребенка.

— Да понимаю я все, — обреченно согласился железнодорожник. — Только нет ничего больше. И не будет.

Он инстинктивно поправил съехавший набок пояс и, припадая на левую ногу, не спеша заковылял прочь от колонки…

Новая волна голосов заставила Вовку повернуть голову.

Проносили последних малышей. Вспотевшие, растрепанные няньки-подсобницы из пищеблока тащили присыпанные мучной пылью мешки…

Почувствовав заманчивый, сладкий запах воска, Вовка закрутил головой во все стороны…

Запах исходил от стеариновой свечи, вделанной в целлулоидную лодочку-моторку, что сжимал в красном от холода кулачке черноглазый малыш, второй рукой ухватившийся за материнский подол.

Мать его — молодая нянька с некрасивым выпуклым лбом уронила, рассыпала недалеко от носилок Вовки узел с казенными кружками и ложками…

Ту незабываемую лодку-моторку, что тарахтя носилась по кругу в огромном эмалированном тазу, приносила в палату Маша.

Между тем к лобастой няньке подоспела на помощь вторая. Тучная, старая, с нелепыми гроздьями суден в руках.

— А дочка-то где? — спросила старая у матери карапуза. — Присмотрела бы хоть за ним пока, — кивнула она на малыша.

— Так к тетке я ее давеча отвезла, — не переставая собирать алюминиевую посуду, объяснила лобастая. — В деревню. Чего делать-то? Первый раз, когда наших эвакуировали, проворонила я. Все думала — пронесет. Да Васек болел. А теперь куда деваться?.. Раз по одному тольки ребятенку брать разрешили… А тетке тоже, считай, шестьдесят четыре стукнуло.

— Господи! Чего ж рассудила так бестолково? — стала сокрушаться старуха. — Ну из наших бы кому приписала девку. Хоть мне. Я ж одинокая. Имею право. А то ведь…

— Ну а коль всплыл бы обман?

— Да будет уж! — замахала руками старая.

— А то?.. Вон Борис Борисович какой добрый завсегда был… А ноне, глянь, как лютует.

— Матерь божья, пресвятая богородица! — наскоро закрестилась старшая. — И за что на нас наказанье такое окаянное ниспослано?! Держи узел-то, не кособочь!

Причитание нянек нежданно перекрыл голос Маши.

Вовка вскинул голову, увидел Машу, пробивавшуюся к Борису Борисовичу, совсем близко от его решетки. Главврач бегал между двумя грузовиками с рентгеновской аппаратурой, грозил кому-то кулаками, выплевывал неразборчивые угрозы…

Маша протиснулась сквозь толчею, схватила главврача за руку, закричала, указывая на платформу:

— Там! Какой-то дурак запретил сажать в поезд детей наших сотрудников!

— Этот дурак — я! Я же предупреждал, что разрешу брать с собой только по одному ребенку! И то, в крайних случаях… Да откройте вы борт сначала!! Идиоты!!!

— А если их двое? Или трое?! — Маша снова вцепилась, повисла на плече у Бориса Борисовича. — Их что же, придушить?!

— Мне надо больных детей спасать! Ясно?! Отпустите руку!

— У вас свои дети есть?! — не сдавалась Маша.

— Убит он! — побелев, пресек ее Борис Борисович.

— А живые жить должны!

— Вы!.. Вы понимаете?.. За кем станут ухаживать няньки и сестры, если мы возьмем в эвакуацию всех их здоровых детей?! Понимаете?!! — неистовствовал Борис Борисович.

— А вы понимаете?… Что вы наделали?! — рассвирепела в ответ Маша.

— Я сказал, что больше одного сажать не дам! И убирайтесь к черту!

— Тогда никто из нас не поедет! — Маша отступила на несколько шагов.

— Что?!! Саботаж?.. Да я… Я вас немедленно расстрелять велю!!

— Пожалуйста, — неожиданно просветлев, нежно улыбнулась Маша. — Меня расстреливайте, а детей разрешите, пожалуйста, посадить в эшелон. Мы всех разместим. Головой ручаюсь.

— Сажайте… Но если случится что… Я вас сам к стенке поставлю!

— Согласна! — закивала Маша. — Только ничего плохого не случится!.. Спасибо!

Она звонко поцеловала Бориса Борисовича в щеку, кинулась было обратно…

— Стойте! — завопил главврач. — Передайте Евгении Николаевне, что, если я не успею, она за главную в эшелоне остается! Я сейчас за второй партией поеду… Их ночью отправлять грозятся… А вы поторопитесь! И брезента, брезента на открытые по возможности побольше натаскайте! И все, чем укрыть можно!

— Ясно! Все сделаем! Не волнуйтесь! Еще раз спасибо!

— Ладно-ладно! — отмахнулся Борис Борисович.

Маша улыбнулась ему в затылок, повернулась, бросилась вверх по ступенькам, на платформу. И тогда Вовка изо всей мочи заорал:

— Маша!! Ма-ааа-шааа!! Возьми меня с собой!!!

Маша резко повернулась. Увидела Вовку. В два прыжка оказалась рядом.

— Ты почему здесь?! Это еще что такое?! Не смей реветь! Здоровенный парень!! Как не стыдно?! Ну-ка сморкайся! Сморкайся! Вот и ладно!.. А то, подумаешь, обидели… красну-девицу…