— Замолчи! — прикрикнула Галина.

В окне прямо над головой Катьки вспыхнула, зависла, ядовито шурша, громадная ракета.

Уставилась в палату, выстреливая шипящими искрами.

Вжались в койки, дыхание оборвав, скованные ужасом головы.

— Тихо! — заклиная, предупредила Галина. — Тихо Не дышите! Ракета подслушивает…

Но не сдержалась, ошпаренная страхом, пронзительно заголосила Гюли.

Захохотала, взорвалась, рассыпалась ракета! Ударило!! Ослепило!! Качнуло палату! Посекся, посыпался потолок!!

— Не смей! Не смей кричать!! — вдруг поднялась на локтях, с хрустом взламывая гипсовый панцирь, неистовая Галина.

— Сволочь! Сволочь!! — не помня себя, выкрикнул самое страшное из запретных ругательств, зашелся в надрывном вопле Сергей. — Германка! Фашистка проклятая! Предательница!! Из-за тебя!!! Все из-за тебя!! Всех разбомбят!!! Предательница!!

Не переставая, выла сирена!.. Полыхал лес…

И только нянька Паша бездумно, кротко улыбалась, укутанная непробиваемой лаской младенческого сна.

Над платформой клубился рассвет.

Ветер рвал с деревьев последние мертвые листья, гнал по перрону истлевшие куски трухлявого железа. Где-то за каменным забором редко всхрапывала надорвавшаяся собака. Должно быть, в спешке бегства хозяева забыли про нее, оставили на короткой цепи, намертво припаянной к кирпичной будке.

Дергались на ветру бурые лужи.

Колкая изморозь смешалась с запахами лежалого белья, бензина, сгнившей капусты.

Пять деревянных киосков наспех сшили жидким навесом из разноликой фанеры. Под навес запихали тех, кто не уместился в тесном вокзальчике станции окружной дороги… Бестолково, навалом прикрыли запасными одеялами. Под утро они затихли, уснули на длинных сырых носилках…

Катька проснулась от тяжелого пригляда чьих-то глаз. Обернулась. Увидела сквозь ковыляющее, осклизкое утро хмурое лицо Галины.

— Видела, какими белыми стали настурции? — приглядевшись, шепотом спросила она Галину. — Скользкие, как мокрота, — намекнула Катька на недоброе предзнаменование. — Гурум сказал, что если мороз всю пыльцу с настурций сдует…

— Глупости мелешь! — резко оборвала ее Галина. — На клумбах стебли одни остались.

— А Гурум сказал, что настурции! — взъерепенилась Катька. — И как с них мороз пыльцу сдует, они превратятся в жаб льдышечных! Вот тогда и…

— Ерунда!.. Да что вы там увидеть могли, в темнотище такой.

— Могли! И руками трогали! — не сдавалась Катька. — Мимо нас все время с фонарями маскировочными пробегали!.. А когда нянька Паша закричала про судна…

— Хватит! — приказала Галина. И, не давая Катьке опомниться, спросила: — Зачем простыню жуешь?.. Писать хочешь?

— Нет, пить… А нас здесь не оставят?

— Почему? — насторожилась Галина.

— Мало ли… Паровоз сломается.

— Дура ты какая! Прямо как маленькая! — возмутилась Галина.

Катька насупилась, засопела, еще усерднее зажевала простыню.

Шагах в тридцати от них, в закутке из круглых афишных тумб, разговаривали другие дети. Те, что могли ходить и даже бегать.

Жадная до всего чужого девчонка в соломенном капоре обшарила круглыми глазками громадный пустой аквариум с ветвистой трещиной на стекле, повертела шеей, вглядываясь в недра заиндевевшего ракушечного замка на зеленом дне, спросила у сонной однолетки, жавшейся к своему опустевшему сокровищу:

— Кто у тебя там жил?

Владелица аквариума облизала тонкие губы, потерла глаза, ответила, не оборачиваясь:

— Меченосцы.

Девчонке в соломенном капоре ответ не понравился.

— А кто теперь будет жить? — уличила она в бессмысленной бережливости квелую соседку.

Но та и на этот раз к ней не обернулась, ответила так же нехотя:

— Не знаю…

Тогда девчонка в соломенном капоре попыталась зацепить владелицу пустого аквариума с другой стороны.

Приметив одинокую галошу, торчавшую в соседней луже, она процедила с ехидством:

— А кому-то здорово влетит за то, что она… кое-что потеряла.

Однако и эта стрела пролетела мимо.

— У меня боты.

Столь явная неуязвимость вынудила придиру искать новый объект для нападения. Оглядев с ног до головы тонколицего мальчишку, сидевшего на саквояже с латунными застежками, она спросила:

— А тебя тоже Татьяна Юрьевна сюда привела?

— Нет, мама, — съежился мальчишка.

— А ты знаешь, кто вон там лежит? — почуяв слабину собеседника, кивнула девчонка в соломенном капоре в сторону навеса, где теснились носилки.

— Нет, — пугливо признался мальчишка.

— Заразные и мертвые, — многозначительно пояснила его собеседница и злорадно прищурилась. — Я даже знаю, что их вместе с нами повезут. И кто-то заразится и умрет…

Сергея разбудил голос Татьяны Юрьевны. Она прошла рядом, на ходу втискивая наставления в мальчишку, утиравшего взмокшие волосы обезьяньей шапкой.

— …И не называй меня по отчеству. Я — твоя тетя! Тетя Таня. А если кто-нибудь…

Слова Татьяны проплыли над Сергеем и сразу же выветрились из памяти.

Мальчишка! Мальчишка с обезьяньей шапкой в руке, его уверенная походка!.. Вот кто целиком захватил Сергея.

Зябкая, липучая мгла еще не успела размыть силуэт мальчишки, когда возле ребячьих носилок возникла Маша. Подоткнула одеяло под ноги Гурума, укутала низ Катькиных носилок размотавшимся лоскутом брезента.

— Маша, достань мне, пожалуйста, бумаги, — сразу же потребовал Гурум. — Я парад нарисовать хочу.

— С бумагой сейчас ничего не выйдет. Потерпи. Есть дела поважнее.

Сквозь студенистые клочья тумана Сергей увидел двух девчонок-худышек, выскочивших из-за круглых афишных тумб. Заразительно взвизгивая, девчонки гонялись друг за другом, размахивая мокрыми шарфами.

— Ну! Видишь?! Видишь?! — задыхаясь от радости, закричал Сергей Катьке, показывая на девчонок-худышек. — Во как бегают! И не старше тебя!.. А мальчишку с обезьяньей шапкой видела? Которого Татьяна вела? Как шел, видела?! И я так же мог! И носился! Может, еще быстрее тех!! — распалялся Сергей. — И на коне деревянном верхом! И по мячу ногами колошматил!..

Катька хмурилась, но молчала. Не могла, не смела возражать.

Зато Галина солидарно кивала, подхлестывая ликование Сергея.

Гурум дотянулся до скользкого окурка на асфальте, скрутил его жгутом, сотворил пульку, прицелившись, запустил в Катьку.

Марик, уцепившись железным прутом за Сергеевы носилки, подъехал, спросил:

— А куда Вовку поставили?

Вовку забыли. Его носилки занесли и поставили чуть в стороне от входа на платформу, на другую сторону от приземистого вокзальчика окружной дороги. Платформа подняла, а чугунная решетка отгородила Вовку от панической суеты людского водоворота на привокзальном пятачке.

Вверх и вниз мимо него сновали по каменным ступеням посеревшие от недосыпания няньки и сестры с носилками и поклажей. Снизу, точно искромсанные на гигантской терке, неслись слова и крики тех, кому не давали пробиться к эшелону.

На Вовку никто не смотрел. Шершавый страх обволакивал, дурманил его жуткими всполохами прошедшей ночи, зримой обреченностью происходящего.

Сырые кусочки земли, что ночью прилипли к его ладоням, теперь каким-то чудом переместились на худые скулы измученного простудой милиционера. Милиционер, что-то хрипя и выкашливая, метался с пистолетом в руках, угрожая толпе, которая рвалась на платформу, пытаясь разорвать жидкую цепочку из тех, кто пришел помочь проводить санаторий в эвакуацию.

Сырые кусочки земли на скомканном судорогой лице милиционера смели, заслонили все, что Вовка сейчас еще чувствовал и пытался постичь в этом опрокидывающемся мире.

Ему стало так страшно, что он натянул одеяло на голову. И тут же… хищно вспыхнули фары «эмки», уносившей в темень леса какого-то счастливца, выхваченного из хаоса всеобщей неразберихи…