— Будьте вы прокляты… Вместе с уродами вашими…

Глубоко-глубоко в глаза Маше заглянула.

— Ты только посмотри, какие смешные прически носили тогда женщины! — Ленка протянула отцу «Огонек» сорокового года.

— Откуда он у тебя? — обомлел Вовка, листая журнал.

— Тетя Катя дала!.. Ты посмотри! А у этой!.. А шляпы! Шляпы-то какие!

Насмешливый взгляд Сергея заставил Катьку покраснеть, пуститься в поспешные объяснения.

— Там одна фотография есть. Здание очень на наш санаторий похоже. Я подумала, может быть, Верку это как-то…

— А девочки какие стрижки носили? — неожиданным вопросом прервала Ленка ее путаные пояснения.

— Ну… всякие. — Катька изо всех сил старалась перевести разговор в смешливое русло. — Тогда все больше косы в моде были. Косички разные. Косищи. У нас девочка лежала, Галя. Галиной ее все звали. Самая старшая в палате. Вот у кого косищи были! Громадные, тугие! Красно-рыжие! На солнце как огненные, с переливами… Точно из меди. Вот… только фамилию Галины я никак припомнить не могу, — снова внезапно сбилась, растерялась Катька. — Все фамилии помню. А вот ее и Марика… — сгорбившись, она покосилась на Сергея.

— Мечкин у Марика фамилия была, — подсказал Вовка.

— Правильно! Мечкин! — встрепенулась, радостно замахала руками Катька.

— А у Галины? Не помнишь, Сережа?..

— Нет, не помню, — соврал Сергей, выхватил «Огонек» из рук Вовки, спрятал лицо в хрустящие листы, скверно имитируя мальчишеский восторг, забормотал:

— Ух ты! Здесь же весь «Спартак» тогдашний!.. Леута! Степанов! Андрей Старостин!

Он еще что-то пытался лепетать, а перед глазами уже высветлилась четкая, как скальпель, ухмылка сорокапятилетней Галины. Галины Переведенцевой!.. Переве-ДЕН-цевой!.. Переведен-ЦЕ-е-е-вой! Изобличал, бил по вискам колокол.

Насмехались, дразнили тугие, крупные губы. Снисходительно глядели темно-зеленые беспощадные глаза. В резких световых перепадах колдовски вспыхивали изобильные красно-рыжие волосы. Начинали вдруг двигаться, плыть, зависали в воздухе, а затем, разом слившись в литые пряди, замирали, успокаивались на крутых сильных плечах…

Она сама его разыскала. По телефону. В редакции. Он долго и бестолково мыкался на такси по глухим переулкам… Наконец размытый номер на желтой обшарпанной стене. Двадцать пять дробь одиннадцать… Гнет тусклых ламп в серых пролетах. Застоявшийся запах на щербатой лестнице… Сергей неуверенно карабкался вверх, когда справа вдруг распахнулась дверь, и лавина света ослепила его.

Сначала он услышал резкий смех. Потом увидел огромное колесо кресла-каталки… Черно-зеленый плед, закрывавший ее ноги от пояса до пола…

— Господи, да мы никак все в Вертерах ходим! Это в сорок-то лет! Ну давай, давай сюда твои гвоздички-розочки, раз уж принес! Ну?.. Поцелуемся, что ли?..

Весело оттолкнув от себя Сергея, Галина с поразительной легкостью развернула громоздкое кресло на сто восемьдесят градусов, быстро покатила в глубь захламленного коридора, требовательно зазывая гостя:

— Пошли! Пошли! Есть страсть как охота! С утра стряпаю… Выясним все по ходу…

Не сбавляя скорости, Галина распахнула рельефные створки расшатанной двери, вкатилась в неровно освещенную комнату, разноликие высокие стены которой, как показалось Сергею в первую секунду, наклонились, подались вперед, будто хотели его получше рассмотреть.

— Мой будуар. Он же — машбюро! Привыкай и осваивайся! — Галина подкатила к круглому массивному столу красного дерева, заставленному аппетитными закусками.

Сергей еще не успел вытащить из портфеля бутылки с шампанским, как Галина насмешливо заворчала:

— Неужели ты это любишь?

— Так я думал, что ты…

— Ну уж нет! Газировку я никогда не почитала! — замотала головой Галина, разливая по рюмкам коньяк. — Даже портвейн на худой конец, только не это… Ну да леший с ним!.. Давай-ка за то, что мы все-таки встретились и пьем вопреки всем объективным и субъективным причинам!

Время застопорилось, заблудилось на одной из выпуклых стенок Галининой комнаты, обклеенной на одну треть, сверху донизу пестрой вязью глянцевых календарных проспектов лучших курортов в райских уголках планеты.

Иногда среди фантастически ирреальных лагун с розовопарусными яхтами, цветущих, олеандровых рощ, заоблачных горных замков, фисташковых водопадов и дельфинариев, мозаичных минаретов, восточных базаров и роскошных девиц на водных лыжах появлялись самые что ни на есть реальные тараканы предельной крупности. Останавливались, шевелили усами и, убедившись в чем-то своем, продолжали начатый путь.

— …Не знаю я, почему этот угол так странно за стенку загибается, — говорила Галина. — А ведь действительно нелепость какая-то… Хотя, что ты, собственно, хочешь? Дому-то лет сто, может быть, восемьдесят. Из доходных он. Времен купцов Приваловых. Я здесь тридцать пять лет живу. Ну да… С сорок первого. Как мать привезла. Ладно. Поехали. Будь! Пирожок слоеный возьми, тебе же понравился. И курицу, курицу ешь, французская. Да… Все правильно… В сорок втором похоронка на отца пришла. Так я его и не увидела. Когда в санаторий увозили, два года мне было. Потом он вечно в экспедициях по стране метался. В санаторий ко мне мать с бабушкой ходили. Так и не пришлось. Только на фотографии вот. Молоденький еще совсем. Хочешь посмотреть?

Сергей взял снимок, вглядевшись, спросил:

— Сколько ему здесь?

— Двадцать четыре… — Оттолкнувшись от стола, Галина поехала в заползавший за стену угол, к маленькому холодильнику, открыв дверцу, обернулась. — Еще чего-нибудь хочешь?

— Да уж как прикажешь. — Выглядел в тени, у противоположной стены машинку с высокой кареткой, притулившуюся на груде старых папок, спросил: — «Эрика»?

— «Оптима».

— А печатаешь хорошо?

— Так если б плохо, давно бы с нашими из тридцать второй песенки в раю распевала, — отрешенно усмехнулась Галина, обнажив крупные зубы. — Заочный мой дипломчик еще дешевле инвалидности оказался. А на этой кормилице-лошадке, если работа есть, всегда в день рубликов семь-восемь выколотить можно.

— Закладку пробивает?

— Свободно.

Галина протянула руку, дернула свисавший с потолка шнур.

Поплыл вверх продолговатый матовый колокол стеклянного абажура. Высветил кремово-блеклые стены с чуть заметными сиреневыми разводами. Теперь почти без помех можно было рассмотреть черный резной комод, припавший на левый бок. Одна из нижних дверец комода полуоткрылась, обнажив скомканное белье.

Сергей невольно отвернулся, перевел взгляд на старинный книжный шкаф, небрежно забитый книгами.

Рядом со шкафом, в углу, выстроилась батарея полных бутылок нарзана. Тут же, прямо на полу, соседствовали горшки с посеревшими кактусами разной величины.

Из-за шаткой японской ширмы выглядывал угол продавленной, низкой тахты. А напротив, почти до самого потолка громоздилась странная, обросшая пылью гора. Чего в ней только не было… Картонные короба с нарисованными красно-черными рюмками; множество томов Большой советской энциклопедии первого выпуска; блоки папок, скоросшивателей, журналов по юриспруденции и стирального порошка; десятки коробок и коробочек из-под конфет, башмаков, посуды, электроутюгов; деревянные квадратные и круглые шкатулки для ниток и пуговиц; подставки для цветочных горшков из разноцветного пластика, пустые и полные флаконы шампуня; надорванные теннисные ракетки, два полураскрытых обтрепанных веера…

— Маменькино наследство, — пояснила Галина. — Разобрать — времени жалко. А выбросить почему-то рука не поднимается. Маменька моя, несмотря на юридическое образование, редкого разгильдяйства женщина была. В сорок третьем, когда бабушка наша померла, маменька, чтобы со мной кто-то сидел, приблудную старушку из подмосковной деревни, Евлампию Тимофеевну, приютила. А вскорости, чтобы ее задобрить, умудрилась еще и прописать постоянно. А чего ты кильки не берешь! Не любишь? Это балтийские. На сегодняшний день самые что ни на есть наилучшие…