Повеяло самоварным дымком, вызревающими яблоками, недавно скошенной травой…

Почувствовав, как трещит, рвется правый карман брюк, Сергей понял, что зацепился за что-то всерьез.

— Извините, пожалуйста, я, кажется, за вашу сумку зацепился, — обратился Сергей к широкоплечей женщине в кримпленовом платье.

— Бывает, — улыбнулась Сергею женщина. — Вы только не переживайте и не рвитесь зря… Нервы сохраняйте. Я подержу, а вы отцепляйтесь…

Пока Сергей неумело отцеплялся, женщина, повернув к сухонькому соседу голову, продолжала свой рассказ:

— Ну измучились, измучились мы. Уж зато, когда теща ему это венгерское лекарство достала, все как рукой разом!

— Вот это да, — присвистнул сосед. — Венгерское, говоришь, средство-то?

— Венгерское! — с удовольствием подтвердила женщина.

— А наши чего же такого не делают? — поджав губы, полюбопытствовал сосед.

— Наши-то? — переспросила женщина. — А кто их знает. Может, и делают. Мне вот сменный мастер говорил…

— Спасибо. — Сергей наконец освободил карман, снова двинулся вперед, стараясь держаться самой середины прохода.

Повернув голову, отыскал глазами Катьку и Ленку.

Всякий раз, когда Катька оказывалась рядом с Ленкой, острое и некрасивое лицо ее неузнаваемо преображалось.

У няньки-мойщицы болел зуб. Она не домыла Сергея, вышла, держась за щеку.

Потолок разъезжался чумазыми потеками. Набухал захолодевшей испариной. Капли долго сползались, жирели в коричневых заусенцах штукатурки. Где-то там, в узких трещинах, таилась костистая угроза.

Холодила подмокшая вата перевязки. Тяжко, нехотя оголялись корни медных разводов на дне ванны. Втягивалась в воронку последняя серая вода. Утробно хрипела, буравилась ржавой отрыжкой.

Сбросилась с потолка капля, пробила скользкие ошметки бурой накипи.

Сергея зазнобило. Проползла по облупленной стенке, перекинулась за борт ванны маслянистая мокрица.

Выпуклые, немигающие глаза зависли над Сергеем в полутьме предбанника. Остановились и долго его рассматривали, ощупывали взглядом. Лицо женщины Сергей увидел, когда она повезла его койку через гипсовую.

На свету зрачки в блекло-зеленых студенистых глазах сузились, остановились. Из-под крахмала высокой шапки выползли бордовые волосы.

Женщина еще не успела вывезти койку с Сергеем в приемный покой, а мать уже вскочила со стула, позабыв стереть слезы, бросилась к нему навстречу, суетливо, вымученно заулыбалась. Стала обкладывать его игрушками, кульками со сладостями, поспешно целовать.

— Во вторник я тебе привезу броневик… А ты будешь хорошо есть? В той коробочке карандаши… «Жар-птица…» Борис Борисович сказал, что очень скоро ты выздоровеешь, и мы с папой приедем за тобой на «эмке»… Пожалуйста, — кинулась мать к замкнувшейся сестре. — Вот мой телефон, на всякий случай. Во вторник я приеду с передачей. Вы мне тогда расскажете о Сереже?

— Расскажу, расскажу, — низким голосом утешила ее сестра, пряча листок с телефоном в карман халата. — Все будет хорошо…

— Мы вас обязательно… Вы понимаете?.. — зардевшись, не договорила мать, оглядываясь на Сергея.

Сестра чуть прикрыла выпуклые глаза.

Мать поспешно выжала благодарную улыбку, сунула мокрый платок за манжет рукава, склонилась к Сергею.

— Ну, до свидания, Сережа… Не вздумай плакать. Карацупа[1] никогда не плачет. Слушай Татьяну Юрьевну и всех… Я скоро приеду.

Прошуршало, исчезло за дверью платье в черно-белых лепестках.

— Дядя Сережа, идите к нам! — вернул Сергея в вагон голос Ленки.

Он и не заметил, как рядом с Катькой освободилось место, и Ленка, нетерпеливо поглядывая на него, изо всех сил старалась своими худыми, острыми локтями захватить вокруг как можно больше пространства. Она так нетерпеливо сучила расцарапанными коленками, так отчаянно кивала Сергею, что ему ничего не оставалось, как поспешить ей навстречу.

— Устал стоять? — сочувственно спросила Катька.

— Нет, — замотал головой Сергей. — Карман вот только разорвал совершенно по-дурацки.

— Где?

— Да, ничего страшного… Потом…

— Я думаю, на станции какой-нибудь магазинчик будет, там и иголку с ниткой купим.

— Еще этим ты себе голову забивать будешь, — сморщившись, перебил Катьку Сергей.

— Так брюки-то хорошие, новые совсем, — стала оправдываться Катька, застенчиво улыбаясь. Отчего-то встревожившись, она вдруг привстала, глядя в проход вагона, с мучительным напряжением всматриваясь в тех, кто проходил мимо, но, окончательно убедившись в своей ошибке, только вздохнула беспомощно и, как-то сразу успокоившись, опустилась на скамейку.

— Ты чего? — спросил Сергей, зараженный ее беспокойством.

— Показалось, — смущенно развела руками Катька. — Ты не обратил внимания, с кем я рядом в актовом зале сидела? На открытии, когда Татьяна речь говорила…

— Нет. А что?

— Очень правильная женщина, — силясь что-то вспомнить, не сразу отозвалась Катька. — Имя у нее старинное… Мавра Егоровна… Почудилось, будто она по вагону идет. Разве я о ней тебе не рассказывала?

— Нет. Ничего.

— Значит, Вовке говорила, — продолжая сосредоточенно думать о своем, уточнила Катька. — Так вот… Эта Мавра Егоровна в одной части с нашей Татьяной Юрьевной воевала. Взвод снайперов… Татьяна, оказывается, столько перетерпела, прежде чем из Омска, от нас, во фронтовой госпиталь устроилась… Уже потом на снайпера выучилась… Двух немцев подстрелила до того, как ранили ее… Знаешь, мне показалось, что она похорошела очень. Это просто небывальщина какая-то… А ведь Татьяне под шестьдесят теперь, наверное… И говорила хорошо… Очень ей прическа с оранжевым отливом идет… Правда?..

Татьяну Сергей узнал сразу. Точно не прошло тридцати с лишним лет.

Торжественно струилась широкая серебряная прядь в монументальных вензелях оранжевой прически.

Червонным золотом вспыхивали обильные новенькие медали на фоне темно-синего костюма из джерси.

Голос только слегка потускнел, и фамилия изменилась. Не Шанина, а Кустарева теперь.

Сколько же ей было тогда? Двадцать два? Или двадцать девять?.. Для пятилетних возраст взрослых — абстракция… Тридцать… Пятьдесят… Какая разница?.. Есть молодые взрослые и взрослые — старые. Тети или бабушки… Сколько же было той Татьяне Юрьевне?..

Сергей поймал себя на мысли, что уже давно не слышит, что говорит с трибуны Татьяна… Оглянулся на сидевшую в последних рядах Катьку… Та сосредоточенно смотрела на сцену.

— …На этой мемориальной доске, — говорила Татьяна Юрьевна, — нет имен тех моих подруг и соратниц, кто погиб не на фронте, но тоже на боевом посту… Здесь, в Москве и в Сибири, куда эвакуировали наш санаторий… А ведь именно эти женщины помогли выжить сотням тяжко больных детей… Беспомощным, оставшимся без родителей… Каждая из них достойна вечной памяти и славы… И сегодня, когда снова открывается наш восстановленный, прекрасный санаторий, я не могу… не имею права о них не вспомнить…

Вторая была та ночь в изоляторе. В глухом свете синей лампы качнулась, захрустела клеенчатым фартуком бесформенная фигура.

Откашлявшись, спросила выстуженным нутром:

— Под себя налил, что ли?

— Нет, — неуверенно ответил Сергей.

— Чего же криком удручаешь?

— Пить я хочу…

— Вон ложка тебе на тумбочку дадена… О койку стучать. Как звать тебя?

— Сергей.

— А меня Пашей. Нянькой Пашей, — вслушиваясь в урчание собственного живота, представилась фигура. — Матерь жива?

— Жива, — насторожился Сергей.

— А у меня сына порешили… На границе финской. Теперь вовсе одна.

Она трудно отодвинулась от стены, дотащилась до пустой соседней койки, содрала марлевую косынку, что сползла ей на глаза.

Промокнула пот с лица, трубно, прерывисто засморкалась.

— Утку-то я и позабыла… Не опрудонился еще?