— Я пить хочу, — напомнил Сергей.

— Так чичас…

Заворочались пружины.

— Вода от всякого вреда — благодать. Тебе небось кипяченую тольки положено?

— Да, — смутился Сергей.

— Ну, один-то раз и сырую примешь.

Перед тем как кружку отдать, долго дула на воду, что-то приговаривая.

Вода оказалась теплой, невкусной. Сергей едва одолел полкружки.

— Чего мало так? — удивилась нянька и одним махом допила остаток.

Пожевала недовольно губами, задумалась, наморщив брови, повернулась, снова отправилась к крану.

Выпила подряд четыре кружки, застыла…

— Тоже вот не пьется, — помрачнев, пробуравила Сергея черничными глазками, заворчала.

— Ну чего вылупился? Дадено тебе все, принесено… Спи теперя.

Сергей покорно закрыл глаза.

— Утром тогда и утку принесу, — заключила нянька и зашаркала к двери.

Сладкую рисовую кашу на молоке Сергей ненавидел с тех пор, как стал реагировать на вкус еды.

Когда скукоженная, словно жухлый лист, нянька Ксения, не слушая отчаянных отказов, все-таки ткнула ему в рот ложку со скользким варевом, Сергея стошнило.

Нянька, поморгав глазами, молча попятилась, боком вытеснилась из изолятора.

Через минуту, жестко хлопнув белой дверью, над Сергеем нависла Татьяна Юрьевна. Внимательно рассмотрев содеянное Сергеем, вынесла приговор, не оборачиваясь к топтавшейся у двери няньке:

— Ничего не менять до завтра. На ужин дать ту же кашу. Не разогревать.

Круто повернулась и так стремительно шагнула к двери, что едва не сбила с ног худосочную няньку.

После ухода Татьяны Юрьевны нянька Ксения долго шамкала вялым ртом, скучно ругала Сергея, бестолково мыкалась по изолятору, но пододеяльник и наволочку все-таки сменила, оцарапав ему шею поломанными ногтями.

Когда нянька наконец ушла, Сергей натянул на голову одеяло, зажмурил до боли глаза, твердо решив никогда больше не просыпаться… Сжимаясь и расцветая, поплыли перед сомкнутыми веками зыбкие огненные кольца. Замелькали пульсирующими вспышками, сплющиваясь и отдаляясь. Погаснув, кольца распались, рассыпались острой, колючей поземкой. Поземка скоро растаяла, превратилась в хлюпающие на ветру лоскутья с обшарпанными краями. Сквозь поредевшую мешковину далеко внизу проглянулась шелковистая темно-серая лощина, заросшая бархатной, обесцвеченной травой. Сергей соскользнул в ласковые стебли, спрятал, зарыл лицо в прохладные трилистники… Над затылком прошуршала легкая как пух занавеска…

Въедливый голосок пробился через покрывало сна:

— Да не бойся ты. Не мертвый он. Просто спит… Иди сюда. Не бойся. Новенький это…

Сергей приоткрыл глаза.

Свет, шедший из двух высоких окон, заметно потускнел.

Сначала Сергей увидел койку у противоположной стены… До обеда там никакой койки не было.

— Ну что ты копошишься! — уже откровенно негодуя, позвал въедливый голосок. — Иди скорее!

Голосок принадлежал существу с голой головой, напоминавшей очищенный свежий огурец. Интересно, это мальчик или девочка?..

— Если сейчас же не подойдешь, я заору, — сквозь зубы предупредило существо с голой головой.

Возле двери кто-то зашелестел, и в ранних сумерках обозначилась ветхая фигурка, потерявшаяся в мешковатом казенном халате. На голове платочек в мелкую крапинку, такой, что носят в сказках старушки вещуньи. Из частой сетки коричневых рубленых морщинок встревоженно выглядывали ясные, скорбные глаза.

— Все! Считаю до трех!

— Иду, Кать! Иду… — тихо откликнулась фигурка и, с опаской глянув на Сергея, заторопилась к койке у противоположной стены.

Подойдя, женщина еще раз оглянулась на Сергея, не сразу, беззвучно опустила на пол зеленую корзинку, плетенную из толстых прутьев, незаметно смахнула крохотную каплю, притаившуюся на кончике носа, стала торопливо целовать свою Катю. Затоптались, заелозили по полу ее робкие валенки с красной резиновой окантовкой…

— Чего это волосиков на голове нет? А, Кать? Нешто надо так?

— Скарлатина у меня была, и остригли, — отрубила Катька. — Теперь здорова уж… Ну, показывай, что привезла.

— Так, ужатко, вот, — засуетилась пришелица, не успев представить себе ту болезнь, о которой так небрежно отозвалась Катька.

Подхватив с пола корзинку, она хотела было присесть на стул, стоявший рядом с койкой, но в последний момент увидела на нем пустую банку. Растерявшись от неожиданности, испуганно глянула на Катьку.

— Чего ты? — в свою очередь, удивилась Катька.

— Банка здесь для мочи поставлена. Опусти ее под кровать, а сама садись, Когда будешь уходить, так на место поставишь.

Женщина конфузливо закивала, бережно составив банку со стула, присела, стала быстро распутывать веревку на корзинке.

Поползли по изолятору вязкие запахи: смолы, сушеной ромашки, укропа, меда, полыни. Затеснились на тумбочке Катьки: туесок с калеными орехами, ведерко из лыка с брусникой, коренастые горшочки, криночки, ушастый узелок с леденцами, деревянный сундучок-малышка с медовыми пряниками.

— Брусника тута моченая. Орехи, вот, Витька насобирал, — поясняла женщина. — А это от Стеши гостинец — пряники. Стешу-то помнишь?

— Нет!

— Ну как же, Стешу-то, кривенькую? — огорчилась пришелица.

— Не помню! — угрюмо огрызнулась Катька.

— Ну ладно, Кать. Будет… Бог с ней, со Стешей, — смирилась женщина. — А петухов леденцовых Груша тебе шлет. Ишь, выглядывают как, — подсовывала она Катьке темно-красных стеклянных петухов на палочках, торопясь загладить осечку со Стешей.

— Ты оружие принесла? — нетерпеливо покусывая губы, в упор спросила Катька.

Еще не успела погаснуть улыбка на губах, и руки пришелицы еще раскладывали, любовно сортировали припасы, а в уголках глаз уже что-то дрогнуло, губы сомкнулись, насторожились, напряглись серые скулы.

— Оружие привезла?.. Наган? Саблю? — распаляясь, выспрашивала Катька.

Женщина попыталась выдавить последние крохи пригаснувшей улыбки и вдруг нежданно забилась в сухом осколочном кашле. Заспешили по коричневым бороздам-морщинам невольные слезы.

Но она пересилила, загнала внутрь кашель, стерла слезы, запустила в корзинку руку по локоть, вынесла на свет куклу в голубом сарафане.

— Гляди какая!

Катька отшвырнула надкусанный пряник, отвернулась к стене.

— Что ты, Кать? — опять потерялась женщина. — Кать… Кать… Чего ты, а?..

В коридоре, за рубчатым стеклом двери зажегся свет.

— Мне оружие надо! — не поворачиваясь, сквозь зубы выдавила Катька. — Знала бы, сколько здесь у всех оружия!.. А у меня кинжал только сломанный, Вовкин… И то не насовсем… А раз нет оружия, я и остаюсь кукушкой белофинской или японским шпионом… Ты шпионом хоть раз была?.. Думаешь, приятно?

— Ну, Кать… Я же не знала… Не ведала, как у вас тут теперь.

— Наган с пистонной лентой хотя бы! Или пулемет ручной, как у Вальки!.. А ты что привезла? Ты зачем приехала?! Зачем?

Вторя Катьке, загундосила, заурчала водопроводная труба.

Заглянула в дверь нянька Ксения.

— Кончать свидание просят. Через десять минут звонок с мертвого часа.

— Это, как положено, как положено, — вскинулась, подхватилась пришелица. — Ну, Кать… Ты уж прости меня, Христа ради… Вот по весне соберусь, так непременно ружье тебе привезу. И меду опять.

— Не ружье, а пулемет ручной! Или зенитный лучше! — приподнялась на локтях Катька.

— Ладнось, ладнось. Разузнаю я… Вот те крест святой!.. Дай поцелую хоть…

Уже у самой двери женщина обернулась, перекрестила Катьку, поклонилась ей в пояс и юркнула в полуприкрытую дверь.

Катька сумрачно смотрела ей вслед, все стирала, стирала с лица никчемный поцелуй, сглатывала непрошеные слезы.

Уж исчезли, растворились в коридоре шаги, а Катька все еще зло вздрагивала, ворчала, не желая униматься.

— Банку на место поставить не могла…

Как только нянька Ксения зажгла в изоляторе свет и, уныло ворча, удалилась, подхватив треснувшую утку Сергея, к ним ворвалась возбужденная Татьяна Юрьевна. Не глядя, сунула Сергею градусник и объявила Катьке: