Сергей хорошо знал, что отец целует его лишь в самых необходимых, крайних случаях.

Значит, и этот случай — крайний?..

Дальше он фантазировать не осмелился. Вздохнув, спрятал книгу в гипсовую кроватку и стал тщательно заворачивать в холодный холст краковскую колбасу, которую ни на мгновение не выпускал из рук…

Три длинных, незнакомых звонка застали его врасплох.

Зашаркала к двери бабушка, заверещали какие-то писклявые голоса, звякнула крышка кастрюльки, завозили галошами.

Кто-то прыснул, рассыпался задиристым, хрустящим смехом. Опять зашушукались. Уронили что-то мягкое.

Наконец бабушка распахнула дверь, втолкнула в комнату зардевшуюся от смущения девушку в шапочке-самовязке.

Вслед проюркнула девчонка на тонких ногах с выпуклыми коленками.

Почти все лицо у нее занимал большой смешливый рот.

— Отогреетесь, тогда и пойдете! — объявила бабушка. — Чаек у нас в самый раз… Вы Утесова любите?

— Ой! Жутко! — радостно замахала руками-граблями большеротая девчонка.

— Вот и послушайте, пока суд да дело… — Бабушка подошла к патефону, стоявшему на ветхой этажерке, подняла крышку, вставила ручку.

— Да вы на диванчик. На диванчик пристраивайтесь. Там самая теплынь.

Сконфуженная девушка под напором старухи ткнулась было на низкий плюшевый диван, но тут же рванулась к столу и поспешно стала вытягивать из длинной матерчатой сумки бикс. И в тот же миг комнату заполонил неповторимой хрипотцой голос великого жизнелюба.

Притопывая в такт музыке, большеротая девчонка приговаривала:

— Диспансер послезавтра эвакуируют. Здесь на два месяца всего. Стерилки, бинты… А это вата. Риванол вот. Два флакона. Пожалуйста, если можно, посуду какую-нибудь… Из судков перелить… картошка на порошке яичном… — объясняла девушка.

— Благодарствуем, — закивала бабушка. — Руки-то у печки погрейте. Я сейчас. И чайку как раз…

— Ну зачем вы, право, беспокоитесь?

Девушка, казалось, вот-вот расплачется от бессилия перед бабушкиным гостеприимством.

— Мы правда не замерзли…

— Так все вместе погреемся. За компанию, — улыбнулась бабушка, ускользая на кухню…

— Меня зовут Варя. А тебя? — Смешно выбрасывая вперед выпуклые коленки, припрыгала к Сергею большеротая девчонка.

— Сергей… Это твоя сестра? — кивнул он на застенчивую девушку.

— Старшая. Кира, — охотно защебетала Варя. — Мама у нас умерла. Мы в Саратов эвакуируемся… Смотри, как много тебе положили. — Девчонка подхватила со стула судок, поднесла, открыла перед Сергеем крышку. — Это на два дня.

— Варвара! — всплеснула руками старшая сестра. — Как не совестно! Поставь сейчас же на место!

— Я же только показать! — подняла острые плечики Варвара.

— Идите-ка, милые, — вернулась в комнату бабушка, волоча тяжеленный чайник. — Вот и чаек подоспел.

Кира стала осторожно греть руки о стакан, не решаясь отхлебнуть. Зато Варвара тут же отпила, обожглась и сморщилась.

— Это не девчонка, а кошмар какой-то! — Из-под длинных ресниц Киры побежали по щекам слезы.

— Что ты, голубушка! Из-за пустяков таких. — Бабушка накинула на худые плечи Киры свой шерстяной платок, подсев, обняла, зашептала на ухо что-то веселое.

Варвара тем временем снова оказалась возле Сергея.

— А хочешь, я тебе эту маркизу с пластинки покажу? И слугу ее Джекоба. Хочешь?

— Хочу, — кивнул Сергей.

Варвара поднялась на цыпочки, закатила глаза, подхватила двумя пальчиками юбку за края, смешно вытянула и без того длинную шею, трагически заломила куцые бровки, быстро, в такт музыке, засеменила по кругу кукольными шажками, элегантным подвыванием изображая аристократическое горе маркизы.

Резко повернувшись, Варвара схватила с нижней полки хромой этажерки две одежные щетки, расцвела улыбкой до ушей, присев, пошла обезьяньим шагом на полусогнутых ногах, ловко жонглируя щетками.

— А у меня тоже… одно волшебство есть, — похвастался Сергей, когда Варвара подошла совсем близко. — Вот, смотри.

Он быстро развернул краковскую колбасу, протянул девчонке.

— Настоящая. Можешь потрогать.

Варвара вдруг вся съежилась, назад подалась. Стала похожа на бледно-лиловую поганку, что принесла однажды к ним в палату неугомонная Верок.

Они давно сошли с электрички, а Сергею еще долго чудилось, будто вся крохотная привокзальная площадь городка соткана из множества живых, неугомонных зеркалец, вобравших в себя расслабленное блаженство солнца, которому лишь несколько мгновений назад было на редкость уютно отдыхать здесь, на веселых, старых булыжниках, в обществе развесистых яблонь и крепких рябин с щедрыми гроздьями, бойких, щекастых домушек, круглобокой водокачки да игрушечной церквушки с посеребренными куполами. Из многослойного, расфокусированного хоровода, лучей и лучиков вдруг прорезались лица, слова, запахи, ожившие предметы.

Томящийся от избытка нежности лохматый пес. Один глаз — желтый, другой — голубой… Беззубая, улыбчивая старушка, унизанная ожерельями разноцветных корзиночек из лыка, что-то весело вышамкивающая о яблоневом спасе…

Облупившийся угол белокаменного Кремля… Жуки-автобусы из местных домов отдыха, нетерпеливо пыхтящие в ожидании клиентуры…

Запахи вошедшего в силу, вызревшего укропа и сладкого теплого ситника местной выпечки…

Молоденький милиционер с пухлыми девичьими губами. Смешные капельки пота, проступившие на его переносице… Маленькие руки, прижавшие к новенькому мундиру сверкающий тромбон…

Приплюснутый двумя верхними этажами ресторан «Калинка» с замазанными белилами окнами, на которых гривастыми вензелями повторялась непреклонная надпись: «Ремонт»…

Они разделились. Катька и Вовка отправились узнавать, когда идет автобус на Василево. А Ленка, доконав вопросами молоденького милиционера с тромбоном, повела Сергея на поиски столовой, потому что «умирала от жажды и голода». Ждать друг друга договорились здесь же, на площади, возле газетного киоска.

Бугристая улочка, обросшая пышными лопухами и бузиной, привела их к полукруглому лабазу с покосившимися в разные стороны колоннами-недомерками. Здесь и помещалась столовая. Перед закрытой дверью, завешенной марлей, сидели на покоробленных, видавших виды казенных бидонах для молока два аборигена в грязно-оранжевых безрукавках дорожников, вдумчиво курили «Опал».

Аборигены разъяснили, что в столовой сейчас обеденный перерыв, часа на полтора еще, и посоветовали идти на базар, где «с харчем ныне хорошо, даже пироги с капустой купить возможно».

Дорога «напрямки» привела Сергея и Ленку на край холма к изумрудной луговине, на противоположном краю которой под белокаменными покатыми стенами монастыря, словно из сказки, пророс многоликий, резной городишко, весь из мудреных узоров просмоленного, потемневшего от времени дерева.

Ленка сначала глазам не поверила, замерла в пугливой настороженности, а затем со всех ног припустила с холма по мокрой, чавкающей тропе в деревянное причудливое царство…

Подивиться здесь было чему. Звонкие часовенки и чуть скособоченные, обшитые чугунным тесом мельницы-богатырши; веселые, бесхитростные баньки и черные, хребтастые избы бояр; кудрявые терема в резных кокошниках и невесомые храмы, роящиеся многоярусными куполками-луковицами; точеные колодцы и высокие срубы в кружевных наличниках…

Ленка замерла возле изъеденного глубокими трещинами колодца с мудреным, выгоревшим от солнца навесом.

Подтянувшись за край замшелого сруба, девчонка зависла над колодцем, заглядывая на дно. Дрожали от напряжения худые лопатки под сарафаном в горошек.

Почувствовав на себе взгляд Сергея, Ленка обернулась, сообщила удивленно:

— А внутри никакого колодца нет. Он прямо на траве стоит. Вон, посмотрите, маргаритки растут.